Родных у покойного в Новгороде было немного, но княжеского меченошу хоронила почти вся дружина. Русичей, погибших в стремительной и отчаянной невской сече, было немного — двадцать пять воев, из которых семеро были ладожане. Из вятших новгородцев же пали: Константин Лyготинич, Юрята Пищинич, Наместа, Дручила Нездылович сын кожевника. Князь Александр велел Збыславу Якуновичу составить точный список павших с их христианскими именами, затем самолично вписал туда имя раба Божиего Михаила-Ратмира. Сам отвез владыке Спиридонию и передал для записи список этих имен в синодик на вечное поминовение в церквах и монастырях Новгородской земли. С той поры на протяжении веков стала звучать в новгородских храмах поминальная молитва:

— Покой, Господи, избиеныхъ на Неве от немець при великомъ князе Александре Ярославиче: и княжихъ воеводъ, и новгородскихъ воеводъ, и всехъ избиеныхъ братии нашей…

Что же касается поверженного ворога, то здесь князь Александр поступил благородно и справедливо. После сечи отвел полки от берега и, укрепившись на высоком мысу, позволил свеям собрать всех своих покойников. Свеи, емь и мурмане на лодках свозили убиенных к трем своим шнекам, на которых Меша с новгородскими плотниками посек все снасти и мачты. Как подсчитали русичи, вороги тогда погрузили на корабли поболее чем триста погибших воев и вятших мужей. Всех же остальных, видимо трупия побитой еми, «бесщисла» закопали у берега и на склоне холма, лишь обозначив места захоронений деревянными крестами. Как сообщила потом морская сторожа Пелгуя, латиняне довели три свои шнека с покойниками до моря, и там, где начались глубины, просекли борта кораблей и потопили их. Остальные свейские шнеки ушли на запад в море, и более их не видели.

Очередная напасть отступила. Казалось, можно было теперь всецело заняться семейной жизнью, хоть на какое-то время забыться, отдохнуть и отвлечься от дел. Но уже тревожные известия слали с псковского рубежа, где опять стали творить воропы[155]на порубежные новгородские земли люди Твердилы Иванковича и немцы с чудью. Псковичи, страдавшие от Твердилы и немцев, бежали в Новгородскую землю. Князь обратился к владыке, вятшим мужам и новгородскому вече, чтобы собраться и решать дело. Но новгородские мужи пока оставили Александра Ярославича без ответа. Между тем пришла осень и принесла с собой продолжение великой трагедии, разворачивавшейся уже в южных землях Руси.

* * *

Пятого сентября 6748 года от Сотворения мира (1240 года от P. X.) шестидесятитысячная рать под рукой самого Батыя подошла к Киеву, перешла Днепр и обступила его со всех сторон. Ростислав Смоленский уже месяца два как оставил киевский великий стол и бежал от полков князя Даниила Романовича Галицкого. Но и Даниил бросил древнюю столицу накануне прихода татарских ратей и уехал в Галичину. Оборона города была поручена им воеводе Дмитру.

Под рукой Батыя были опытные темники и воеводы, уже прославившиеся победоносными сражениями с хинами, хорезмийцами, грузинами, булгарами, русскими, половцами и другими народами Евразии. Братья Бату — Хорду и Байдар, его сродники — Бури, Кадаган, Бучек, Менгу и Гуюк все были здесь. Но самым дорогим и надежным соратником оставался для Бату неотлучный от него Субутдай-багатур. Правой же рукой и глазами Субутдая был Бурундай-батыр, выполнявший самые ответственные его поручения. Рать царя Батыя значительно пополнилась за счет полутора десятка тысяч всадников, пришедших из Великой Степи ему в помощь. Его ордой были покорены и дали ему воинов многие народы: башкиры, булгары, мордва, буртасы, ясы, касоги, отдельные кочевья кыпчаков. Словом, он имел под своей рукой давно не виданную в Европе силу. Колесный скрип телег и возов, говор и крики разноязыкой орды завоевателей, ржание коней, рев множества верблюдов в войске Батыя заглушали голоса киевлян в городе. Это гул и рев гремел и разливался по окрестным горам и над широким Днепром.

Киевляне видели со стен, как загорелся княжеский двор на Берестове, затем задымился и вспыхнул Кловский монастырь. Следом дым и пожар объяли селение на Кирилловских горах. Тысячные отряды комонных татар разъезжали по долине рек Крещатика и Клова. Татары поили коней, разбивали свои круглые степные шатры, сгоняли на строительные работы русских полонянников. Целую неделю они грабили окрестности и свозили строительный лес к столице. Пространство от Золотых ворот до ворот Лядских укрепили тыном на расстоянии полета стрелы от стены города. К середине сентября уже тридцать пороков было установлено здесь и подготовлено к обстрелу Киева. Десятки тысяч больших и малых камней были свезены и сложены в огромные кучи. На сотнях костров в котлах, курясь зловонием, варилась и готовилась зажигательная смесь, которую разливали в круглые глиняные горшки. Ранним, осенним утром на исходе сентября десятки камней со свистом и треском обрушились на стеньг столицы, а тысячи стрел, пущенных татарскими лучниками, «омрачиша свет» над Киевом.

* * *

Известия об осаде Киева и боях за древнюю столицу с татарами, долетавшие до Новгорода, вызвали у Горислава новые чувства отчаяния, горечи и желание писать. С тревогой подумал он тогда о Соломее. Вспомнил и увидел, как стояли они на верху стены у заборол города князя Изяслава, что построен на кручах над Днепром. Оба смотрели на юго-восток за реку, и он что-то рассказывал ей из своих воспоминаний о походе за Словутич. Представил, как она и сейчас смотрит с верха стены куда-то вдаль, думая о нем, ожидая помощи и причитая. От этого у него заныло на сердце. Вновь достал Горислав свои записи, уединился в оружной палате и стал писать: «Ярославна рано плачетъ в Путивле на забрале, аркучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши! Чему мычеши татарьскыя стрелкы на свою нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море! Чему, господине, мое веселие по ковылю развея?».

Написав, перечел и задумался над словами «мычеши татарьскыя стрелкы» (мчишь татарских лучников). Текст уже подсох и он, соскоблив слово «татарьскыя», написал вместо него «хиновьскыя» (китайские).

Воспоминание о Соломее и ее рассказах натолкнуло Горислава на мысль о том, что одна из ее повестей о сказителе Бояне может стать хорошим и красивым началом его записей. Взяв новый лист пергамена, он продолжил писать: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о полку Игореве, Игоря Святославлича! Начата же ся той песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню! Бонн бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серымъ волкомъ по земли, шизымъ орломъ под облакы…».

Вспоминая прошлое и поход за Днепр, с восторгом стал писать он о том, как русичи шли в Поле навстречу врагу, порой не понимая, как погибельно и далеко оторвались от родной земли: «Игорь к Дону вои ведетъ. Уже бо беды его пасетъ птиць по дубию; волци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клекотомъ на кости зверя зовутъ; лисици брещуть на черленыя щиты. О Руская земле, уже за шеломянемъ еси!».

Вспомнилось, как накануне сечи на Калке нахмурилось небо, и подул сильный степной ветер с юго-востока. «Се ветри, Стрибожи внуци, веютъ с Дону стрелами на храбрыя полкы Игореви. Земля тутнетъ, рекы мутно текуть; пороси поля прикрываютъ; стязи глаголютъ — половци идуть от Дона и от моря…» — записал Горислав. Затем подумал над словами «веютъ с Дону», представил себе, что Каяла ведь несравненно дальше от Сурожского моря, чем Калка. Дальше, пожалуй, верст на четыреста. Тогда соскреб с листа слова: «с Дону», и написал: «веютъ с моря».