По льду чего бы, казалось, не катить, но лошади старые, заморенные. Присядут Аввакум с Анастасией Марковной на край нарты – еле тянут. Идти же по голому льду скользко. Не ходьба – двиганье ногами. Упал – догоняй, а догоняя, опять упадешь.

Пашков с войском и со скарбом улепетнул из Нерчинска на неделю раньше. Аввакум шел с обозом последышей, тут были казаки, получившие в прежних боях раны и увечья, старухи вдовы, больные. Везли паруса для дощаников, везли кур, коз, пушчонку. Казаки охраны, томясь медлительностью обоза, тоже уехали, и будь охота у инородцев – обоз достался бы им малой кровью.

Побаиваться было чего. Однажды к вечеру увидели на дальних холмах фигуры воинов. Там стоит, и там стоит… В обозе нашлось три пищали, пушечку тоже зарядили… Ночевать встали лагерем, загородя людей и лошадей санями и нартами. Однако не тронули.

Шмурыгая по льду, Аввакум все подбадривал Марковну:

– К Руси идем! Ахти как далека матушка, а все ближе. Солнце выглянет, мне же чудится – с нашей стороны тепло.

Неделя миновала, другая, а ледовая дорога не знала конца. Лошадей кормили тонкими прутьями, распаривая их в нагретой воде. О своем голоде не думали. Марковна разводила в двух ведрах отруби, давала лошадям. Лишь бы они не стали.

Попадались голые места, продутые ветрами. Наламывали бурьяна, чтоб лошади могли хоть чем-то набить брюхо.

В один из дней остановились на ночевку ранним вечером. Аввакум пошел лунки долбить. Поймал три рыбы. Из двух сварили уху, а из самой большой сделали строганину. Дело простое. Кинули рыбу в снег, заморозили, настрогали – вот и кушанье. Любимое кушанье.

Аввакум к кислой рыбе не привык, а ребятам нравилось. Бакулайка научил Ивана и Прокопку, как нужно класть рыбу в ямы, чтобы не гнила, а кисла.

Кислая рыба давала северным людям зимою жизнь. Агриппина, кушая кусочки строганины, вдруг сказала:

– Чего-то в ушах голосок тоненький. У тебя, мама, девочка родится.

Аввакум, набравшись храбрости, спросил дочь:

– Скоро ли нам выйдет прощение? Скоро ли на Русь поедем?

– Поедем после Афанасия Филипповича через пять недель.

– Выходит, надо Бога молить за воеводу.

– Молись, батюшка. Не то ему в аду гореть.

Прокопка вдруг про царя спросил:

– Батюшка-государь, а Алексея Михайловича, как меня, видел?

– Как тебя, Прокопка. Я же рассказывал.

– А ты его потрогал?

– Чего же его было трогать? Говорить говорил…

– Коли в Москву-то воротимся, ты, батюшка-государь, к царю-то пойдешь?

– Позовет – как не пойти? Да и сам собой пойду. Авось образумлю, отведу от Никоновой прелести… Чего теперь пустое говорить, давайте, дети, помолимся.

Весело жить, когда сыт. Но сытно было раз в две недели. Рыба не ловилась, запас оскудел. У других то же самое. Брели люди за лошадьми, как сонные, об одном только и думая: не упасть бы, не отстать бы от обоза.

Сам Аввакум так написал о той долгой дороге: «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет да и повалится – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томный же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: „Матушка-государыня, прости!“ А протопопица кричит: „Что ты, батько, меня задавил?“ Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ли муки сея, протопоп, будет?“ И я говорю: „Марковна, до самыя до смерти!“ Она же, вздохни, отвещала: „Добро, Петрович, ино еще побредем“.

Куда как просто рассказано, но рассказ этот до каждого русского человека дошел, а не дошел, так дойдет, и каждый русский в отчаянные дни свои повторяет за Марковной: «Долго ли мука сея, протопоп, будет?» И отвечает себе словами Аввакума: «Марковна, до самыя до смерти…» Но мудрые да памятливые, помолчав, досказывают пророчество, и как на грозу, на тьму беспросветную ясное солнышко, так и на слова Аввакума, правдивые и праведные, слова Анастасии Марковны: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

В ту езду бесконечную, ледяную, среди гор и дебрей, по реке, по изгибам ее да по кружениям, начала нестись черная курочка. И опять-таки двумя яичками обрадовала. Одно Ивану дали, он уже поднялся, брел за нартами, как отец, уступив место матушке, другое яичко – Анастасии Марковне, для дитяти, что уже носила под сердцем.

Ждали радостно другого дня, а на другой день, дабы не делать крюк на тридцать верст, поехали берегом. Случилось в гору ехать, а потом с горы, и на крутизне Прокопкина лошадь оскользнулась, на задние ноги села, нарты боком пошли да и перевернулись. И все бы ничего. Лошадь цела. Прокопка из сугроба вылез – смеется, а нарту на полозья поставили, и – Боже ты мой! – черная курочка шеей дергает, а уж сама и не жива.

И сказал Аввакум Марковне:

– Как нарте-то перевернуться, поблазнилось мне, терпеть и терпеть еще от Афанасия Филипповича.

– Потерпим, батько, – ответила Марковна.

Аввакум же, задумавшись, сказал:

– Не впервой такое, ино воззрюсь перед собой, сердце-то вдруг и замрет… Будто нынешние тяготы – это легкое испытание, первое, а впереди другое, большее, а за большим еще большее. Неужто родился я на белый свет одного терпения ради?

Припала Марковна головой к плечу Аввакума и ничего ему не сказала. Что Бог пошлет, то и будет.

Пока Пашков Нерчинск строил, жители Иргеня сложа руки тоже не сидели. Срубили церковь, высокую, просторную, полсотни человек поместятся, не давясь.

Аввакум занял прежнюю свою избу. Не успели вещи в дом внести, от Евдокии Кирилловны подарочек – прислала полную сковороду пшеницы. Анастасия Марковна тотчас кутью заварила. Печка без людей исхолодала, дымит, чадит, у всех слезы из глаз, а все весело: над головой крыша, тепло и кутья сытная. Не успел Аввакум Бога возблагодарить за посланную пищу, от Афанасия Филипповича прибежали – протопоп надобен.

– Дотопал, топало горемычное?

– Слава Богу, Афанасий Филиппович! Твоими молитвами.

– Ризы у тебя, знаю, есть священнические. Продай ради церкви. Попу служить не в чем. Заодно куплю сосуды, которые у тебя отнял.

Аввакум стал тереть лоб, соображая.

– Сорок ефимков даю! Великие ведь деньги, протопоп.

– Ризы дареные, Афанасий Филиппович! Мне их в Тобольск царевна Ирина Михайловна прислала.

– Шестьдесят ефимков – и разговору конец. Ты ведь меня знаешь.

Как не согласиться, когда за тебя согласились и рады согласию.

Деньгами Пашков дал пятнадцать рублей, но в счет долга прислал корову. Цену ей назвал двадцать пять рублей. Для Москвы цена немыслимая, а для Даурии еще и недорого. Корова – спасенье, жизнь. Стельная, молока на голодном корму давала немного, но каждому по полкринки на день – уже не помрешь.