Привезли того мужика, иноземца, с ликованием. Нарядился шаман в свои диковинные сатанинские одежды. Кожа то ли рыбья, то ли человечья. В колокольцах, в бахроме из полосок оленьей замши. На спине от подола и до самой шапки и на шапке цепью какие-то звери с лебедиными шеями, то ли драконы, то ли единороги. Достал шаман из корзины трех петухов, проткнул каждого железной спицей и пригвоздил к бревну. Потом спицы вытащил, дунул-плюнул, встал на всех трех ногами, и петухи, ожив, повезли шамана. Сажень целую везли, мужик же он был плотный, рослый. Изумились люди. Да и как не изумиться! А шаман пуще расходился, приказал барана привести. Стал над тем бараном волхвовать, ударяя в бубен, руками водить, вертеть его так и сяк да и отвертел голову прочь. Кровь хлынула, и на той пролитой крови шаман скакал, и зверем ревел, и бился на земле в судорогах, призывая духов. Изо рта у него пена пошла, розовая, с кровью. И спросил тогда шаман слетевшихся к нему бесов: «Будет ли победа Еремею?» И духи изрекли: «Будет победа. Будет добыча. Великая будет война, великое богатство принесут воины».

Казаки все воспрянули. Жены их, иноземки, радовались, в ладошки били. Детишек на руках подкидывали. Пашков тоже принадулся, словно уже и победил и сундуки золотом набил доверху.

Аввакум от всего того срама и над Богом глумления, затворясь в своей избушке, криком кричал:

– Послушай меня, Боже! Послушай меня, Царь Небесный! Свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един из воинов. Гроб им там всем устрой! Приложи им зла, Господи, приложи и погибель им наведи! Да не сбудется пророчество дьявольское!

Нашлись слухачи, разобрали слова, какие Аввакум Богу говорил, донесли Афанасию Филипповичу.

Притащили протопопа к воеводе.

– Не живется тебе, дурак! – закричал Пашков, а рука у него к ножу так и дергалась. – Если что… сожгу тебя! До пепла сожгу. Выкиньте его, нелюдя!

Выкинули.

Войско ночью уходило, по звездам, от шпионов таились. Воеводы наивные, шамана звали – не таились, а в поход – тайком да тишком.

Несколько казаков зашли к Аввакуму:

– Благослови, батюшка протопоп!

– На что же мне вас благословлять? На погибель вашу? – И, крестясь, обещал: – Поплачу о вас.

Выходя за ворота тына, лошади заржали вдруг. Тихое – явным стало: коровы мычат, собаки лают, воют, козы и овцы блеют. Иноземцы – и те, что в поход шли, и те, что в Иргене оставались, – взголосили варварски – собак не стало слышно.

Вдруг к Аввакуму всадник. Соскочил с коня, забежал в дом, на колени перед протопопом упал.

– Еремей Афанасьевич прислал меня. Вот слово в слово, что велено сказать: «Батюшка-государь, помолись за меня!»

Сказал Аввакум посланцу:

– Помолюсь.

Затворил ворота острожек. Притих, ожидая воинов своих.

21

Кого-то ждут, а кого-то, нечаянного, дождались.

Енафа у окошка веретеном пряла. Легко ходило веретено, так легко, что пело, а Иова сидел на полу с кошкой, и оба на веретено глядели и подпевали той песенке.

Вдруг на крыльце веником по ногам шмыг-шмыг, в сенях – топ-топ! У двери замешкались, поскреблись, ища в полутьме ручку… Вздохнула дверь, как никогда не вздыхала, и по облаку, по холоду, кинувшемуся в тепло, вошел в избу нездешний человек.

– Савва, – тоненько сказала Енафа, веретена тише.

Уронила руки, помертвела, а веретено крутилось само по себе, не желая расставаться со своей песенкой.

На Крещение в Большое Мурашкино приехал полковник Лазорев. Привез вольные для десяти семейств, таково было завещание боярина Бориса Ивановича Морозова. Привез Лазорев и Енафе с Саввой великую радость.

Глеб Иванович Морозов, по прошению Бориса Ивановича, дал вольную Енафе и сыну ее. Савву он за крепостного не признал.

Лазорев, занятый делами, объезжал с местным воеводой владения боярина, которые отныне переходили Анне Ильиничне, супруге его.

Только последний вечерок провел Андрей в семействе Саввы.

Вспомнили прошлое. Погоревали о братьях-молчунах. Где скитаются? В холодных ли странах, в теплых? За здравие свечку ставить, а может, за упокой?

Перекинулся разговор с прошлого на нынешнее. Стали думать, как дальше жить.

– Тебе бы, Андрей, жениться, – сказала Енафа.

Лазорев вздохнул:

– Есть у меня жена, ребятушки. В чужеземном краю оставил… Боярину я свое отслужил, для государевой службы не годен. Устрою дела боярыни Анны Ильиничны, устрою свое имение да и поеду на синее озеро, на зеленый остров, к простоволосой русалке моей, к Расе.

– К простоволосой?! – изумилась Енафа.

– В том краю женщины волос не прячут.

– А мы здесь будем жить, – сказала Енафа. – Правда, Саввушка?

– Я хоть колодезник да руды копатель, а быть мельником мне по душе. Я в отрочестве жил на мельнице. Серафим, добрый спаситель мой, многому меня научил.

– Можно и на мельнице сидеть, – сказала Енафа. – А можно и торговать. Я две барки в прошлом году задешево купила. У нас иные мужики, и в Мурашкине, и в Лыскове, свои суда имеют, соль возят из Астрахани. Дело прибыльное.

– Пока я Богу в дебрях молился, Енафа купчихой сделалась, – не без ревности, но и не без гордости сказал Савва.

– Все мы дети Судьбы, все мы рабы ее вечные. – Лазорев дотронулся до седины на висках. – Вот белы, а я, внутри себя, все тот же Андрюшка, матушкин ненаглядный сынок. Столько уж прожил жизней, столько смертей одолел, а все тот же.

И взъерошил волосы тихому Иове:

– Кем ты-то у нас вырастешь? Мельником, купцом, солдатом? В какие края тебя жизнь уведет, какой радостью порадует?

Иова отстранился от Лазорева, отошел в уголок, где, смежая глаза, вздремывала кошка, и поглядел на взрослых глазами не от мира сего. Он знал, кто он. И, улыбнувшись, потому что взрослые все равно бы его не поняли, раскрыл руки, как раскрывал он в тайном бору – крылья. И смежил веки, как кошка смежает, и не здесь был, а там… И ветер, неведомо откуда взявшийся в горнице, дышал ему в лицо и в грудь и шевелил никем не видимое оперенье.

Дверь распахнулась вдруг, и на пороге явился Лучка Тугарин с корзиной.

– Доброе здоровье всем, а я Иове обещанное принес.

Достал из корзины большую, в роскошном оперенье сову и посадил ее на плечо Иове. Сова сидела спокойно, а у мальчика подбородок сам собой задрался кверху – лесной государь.

Все улыбались, только кошка ползком-ползком да и шарахнулась под печку, как от веника.

Алексей Михайлович позвал к себе на Верх Паисия Лигарида и показал ему список с указа, который отправил своим воеводам на Украину и в Литву, где война не затихала.

Царский указ изумил Лигарида.