Марковна, пока постились перед Рождеством, маслица умудрилась сбить. Пашков и сена дал, два воза по рублю воз.

Потекла жизнь своим чередом.

Местные люди открыли для себя рыбное озеро, Шакшу. От Иргеня в пятнадцати верстах, зато всегда с рыбой. Выкопал Аввакум с Иваном и Прокопкой землянку на озере, стали лунки долбить, сети опускать, рыбку вытягивать.

Душе вольготно было на том озере. Дело делается само собой, опустил сеть – и жди. Кругом простор, безмолвье, молись, славя красоту земли, благодаря Господа за жизнь, тебе данную, за дыхание супруги твоей и детей твоих. Радостны были молитвы Аввакума. Послал Господь ему передышку.

Дня за три до Рождества привез Аввакум в Иргень нарту с рыбой. Купил у кузнеца за ту же рыбу для себя и для ребят своих базлуки – подковы на обувку, с шипами и зацепами, чтоб по льду ходить не падая. В обратную дорогу стал собираться. Тут слух Анастасия Марковна принесла: у молодой воеводихи, у Евдокии Кирилловны, младенец заболел, Симеон.

– Не пришлет ли за мною печальница наша? – сказал Марковне Аввакум и, уже одетый для дальней дороги, разоблачился. Сам, однако, на воеводский двор пойти не посмел: Афанасий Филиппович – в должниках и ни с того ни с сего может осерчать.

Утром опять-таки ждал, не шел к ребятам, пообедал. Нет, не присылает за протопопом Евдокия Кирилловна.

– Видно, обошлось у них, – решил Аввакум. – Ребята наши тоже на одной рыбе, если только поймалось. Пойду за ними. На предпраздник вместе помолимся.

И ушел.

Небось уж до озера добрел, когда прибежал средний сын Евдокии Кирилловны, ласковый отрок Иван.

– Матушка зовет батюшку протопопа помолиться о болящем братике Симеоне.

Анастасия Марковна только руками всплеснула: нету батьки, по рыбу ушел.

Осерчала Евдокия Кирилловна на Аввакума, куда посмел подеваться, когда надобен. Пыхнула пыхами недобрыми, набралась от свекра.

– Без Господи помилуй обойдемся!

Закутала Симеона, отдала пестуньям-служанкам, и те отнесли младенца к Арефе, мужику-шептуну.

Арефа в Иргене почитался за самого сильного колдуна.

Боярыне послужить лестно, вот Арефа и отчитал страшные свои словеса над Симеоном:

– «Мне есть имя Огнея. Как разгорятся дрова смоляные в печи, так разжигается во всяком человеке сердце. Мне есть имя Ледея. Знобит род человеческий, что тот человек и в печи не может согреться… Я же своим ясным оком изгляну, и поймаю, и в руки возьму, и на зуб брошу, раскушу и всем на пол плюну, и ногой заступлю, и растопчу…»

На воду дул, заячьей лапкой обмахивал, ножом водил по онемелым ручке и ножке. До пота трудился.

– Все! Будет здрав и весел!

А с Аввакумом, пока Арефа над Симеоном изгалялся, приключилось иное дело. По слову его молитвенному проистекло чудо зримое, явное. Декабрьский день короток, спешил Аввакум до ночи на стан к рыбакам своим добежать. В нарте немного положено: сеть, полкаравая хлеба, топор для обороны, беремя сухих дров, но сама нарта нелегка. Упарился Аввакум, и так ему захотелось пить, хоть помирай. Вода под ногами, а как взять? Лед на озере толщиной с мужика. Пока продолбишь лунку – полночь грянет. Лед чист, будто его на дню три раза вымели. Ни снежинки, а до берега восемь верст.

И воззрился протопоп на ясное небо:

– Господи! Ты источаешь воду из камня в пустыне, даешь жаждущим жизнь. Дай же и в моей ледяной пустыне воды, напои меня!

Прорек вгорячах, и страшно стало, сам себе псом показался, в шерсти из грехов. Однако не отвел глаз от неба, а под ногами-то и ухнуло, как из пустой бочки. Подскочил Аввакум в ужасе, а льды прут из пучины. Трещина все озеро перечеркнула, а там, где ледяную гору наружу выперло, – вода. Кинулся Аввакум на коленки, напился всласть, а вместо молитвы вздохнул, радостью увенчан неизреченной, заплакал, а уж потом только и прочитал «Отче наш».

Прибежал к детям, а у них благодать. В землянке лучина горит, теплынь, сами полеживают после доброго улова. Для батюшки у них уже строганинка есть и ущица поспела.

– Когда же вы, ребятки, выросли-то? – расчувствовался Аввакум. – Пока мы с матерью недолю нашу терпели, вы как травка Божья поднялись.

Рассказал ребятам о чуде, пусть и они порадуются, познают, сколь велика сила искренней молитвы.

Признался:

– Я все думал, чего ради Бог послал мне такое испытание, а через меня и вам, чадам моим?.. Не было у меня ответа. И теперь его нет. Но душою верую: слышит нас сладчайший Иисус Христос.

– Должно быть, батюшка-государь, для того тебя испытует Господь, чтоб наградить, – сказал Прокопка.

Иван, как всегда, промолчал, Аввакум же, зажигая от догоравшей лучины новую, озарил лицо свое светом и сказал в том ясном озарении:

– Одному награда – полное корыто свиного хлебова, а другому награда – новая долгая мука да вечная жизнь во славу Господа.

Рождественскую службу Аввакум служил дома, в церкви черный поп угождал Никону, царю, Пашкову да антихристу.

От Феклы Симеоновны прислали ради праздника жареной печенки, от Евдокии Кирилловны – вареную курицу. Так ту курицу Аввакум не принял, ибо Симеон хворал пуще прежнего, а в лекарях у боярыни хаживал все тот же Арефа-шептун.

– Накажет Бог дурищу, – крепко сердился протопоп. – А спрос у Бога с кого? С Аввакума! Где ты был, пастырь? Колдуны у тебя под носом сатане служили!

Уж собирался горою пойти на двор воеводихи, крестом побить и саму боярыню, и беса, в ней поместившегося. Господь поберег в тот раз протопопа, с озера Иван прибежал: рыбы зашло в сеть так много – не смогли с Прокопкой вытащить.

Поспешил протопоп на Шакшу за богатым уловом, а воротился домой к великому ущербу и горести.

Корова, ради бесснежья, паслась за тыном, мерзлые, в инее бурьяны объедала. Что ей на реке нужно стало, на другой берег ли переходила, напиться ли отправилась – только попала передними ногами в трещину, переломала – страшно смотреть, в полынью боком завалилась.

Собрала Анастасия Марковна казаков, принесли корову к дому, а хлева теплого нет, так положили ее, стенающую тяжко, прямо в избе.

Помолился Аввакум о страдалице, погладил плачущую Марковну по головке – хлопотунью коровью – да и пошел себе обратно на озеро. За первую ездку не управился: велик был улов.

Нагрузил нарту без ума, собираясь увезти зараз то, что и в два раза тяжело, попробовал – идет нарта, на лед вытянул – хорошо идет.

– Весело дотащу! – успокоил Ивана и Прокопку. – Морозец нынче крепкий, лучше кнута погоняет.

Восемь верст по озеру на базлуках без натуги шел. О корове думал – подымется ли, о Марковне. Тяжко голубушке, беременная, не надорвалась бы, корову ворочая.

Кончилось озеро, и езда кончилась. Земля впереди черная, ночь как зев пропасти. Полозья скрежещут, будто не нарту тащишь, а всю землю, будто свора бесов понасажалась гурьбой, а оглянешься – никого: нарта, рыба ворохом, лямка, в тело вросшая.