схеме представал этаким возвеличенным бухгалтером по налогообложению в сфере морали, который подсчитывает и распределяет доли хорошей и плохой судьбы на основе прошлых инвестиций и убытков.) Христианский бог, способный на необъяснимое милосердие и столь же необъяснимый гнев, казался не столь предсказуемым счетоводом – но все равно был высшим, пусть и менее постижимым арбитром судьбы.

Медицина XIX и XX веков предложила более светские концепции судьбы и выбора. Болезнь – возможно, самое очевидное и универсальное из всех проявлений судьбы – теперь можно было описывать механистически: не как произвольный акт божественного возмездия, а как следствие воздействий, рисков, предрасположенностей, условий и поведения. Выбор понимали как выражение психологических особенностей, опыта, воспоминаний, травм и вообще личной истории индивида. К середине XX века идентичность, влечения, темперамент и предпочтения (гетеросексуальность или гомосексуальность, импульсивность или осторожность) все чаще описывали как продукты пересечения психологических импульсов, автобиографического опыта и случайностей. Тогда родилась эпидемиология выбора и судьбы.

В первые десятилетия XXI века мы учимся говорить на очередном языке причин и следствий и создаем новую эпидемиологию самости: мы начинаем описывать болезни, идентичность, влечения, темперамент, предпочтения – и в конечном счете выбор и судьбу – в контексте генов и геномов. Это не означает, что нам нужно утвердиться в абсурдном мнении, будто гены – единственные линзы, через которые можно рассматривать фундаментальные аспекты нашей природы и участи. Речь идет о выдвижении и серьезном рассмотрении одной из самых провокационных концепций, охватывающих нашу историю и наше будущее, которая предполагает, что влияние генов на нашу жизнь и сущность богаче, глубже и тревожнее, чем мы себе представляли. Эта концепция становится еще более провокационной и дестабилизирующей по мере того, как мы учимся интерпретировать геном, изменять его и манипулировать им на свое усмотрение, тем самым обретая способность менять будущие судьбы и решения. У нас появились «основания надеяться на всеобъемлющее познание природы[1190], – утверждал Томас Морган в 1919 году. – Ее пресловутая непостижимость в очередной раз оказалась иллюзией». Сейчас мы пытаемся расширить заключения Моргана – не только в отношении природы, но и в отношении природы человека.

Я часто размышлял над возможными жизненными траекториями Джагу и Раджеша, если бы они родились в будущем – скажем, лет через пятьдесят или сто. Используют ли наши знания об их наследственной уязвимости для поиска средств от болезней, которые разрушили их жизни? Применят ли эти знания для «нормализации» таких людей – и если да, то какие моральные, социальные и биологические опасности это повлечет? Дадут ли такие знания толчок к развитию новых форм эмпатии и взаимопонимания? Или же они породят новые формы дискриминации? И не станут ли эти знания основой для переопределения того, что считать «естественным»?

Но я спрашиваю себя: «А что такое „естественно“ на самом деле?» С одной стороны, это вариация, мутация, изменение, непостоянство, делимость, вечное движение. С другой – постоянство, незыблемость, неделимость, надежность. Бхед. Абхед. Вряд ли нас должно удивлять, что ДНК, молекула противоречий, кодирует организм противоречий. Мы ищем в наследственности постоянство – и находим его противоположность: изменчивость. Мутанты необходимы для сохранения сущности нас самих. Наш геном поддерживает хрупкий баланс между противодействующими силами, спаривая разнонаправленные нити, смешивая прошлое и будущее, сталкивая память с устремлениями. Это самое человеческое из всего, что у нас есть. И управление им может оказаться для нашего вида итоговой проверкой осведомленности и рассудительности.

Благодарности

Когда в мае 2010-го я закончил последний черновик 600-страничного «Царя всех болезней»[1191], мне и в голову не могло прийти, что я снова возьмусь за перо ради написания книги. Физическое истощение от работы с «Царем…» было вполне понятным и легко преодолимым, но вот истощение воображения стало совершеннейшей неожиданностью. Когда годом позже газета Guardian премировала «Царя…» как лучшую «первую книгу», один обозреватель посетовал, что стоило бы номинировать ее на премию за лучшую «единственную книгу». Это критическое замечание угодило в самое сердце моих страхов. «Царь…» исчерпал мои сюжеты, конфисковал мои паспорта и наложил арест на мое будущее как писателя; мне больше нечего было рассказывать.

Но все же была одна история: о нормальности, пока она не превращается в злокачественность. Если – слегка извратив описание монстра из эпоса «Беовульф» – представить рак «искаженной версией нас нормальных»[1192], то что тогда порождает неискаженные вариации нас нормальных? «Ген» и есть та самая история, история поиска нормальности, идентичности, наследственности и изменчивости. «Ген» – это приквел «Царя…».

Я благодарен бесчисленному множеству людей. Книги о семье и наследственности не столько пишутся, сколько проживаются. Сара Зи, моя жена и мой самый страстный собеседник и читатель, а также дочери Лила и Ария служили мне ежедневным напоминанием о моей заинтересованности в генетике и будущем. Мой отец, Сибесвар, и мать, Чандана, стали неотъемлемой частью этой истории. Когда было нужно, моя сестра Рану и ее муж Санджай оказывали мне моральную поддержку. Джуди и Чиамин Зи, а также Дэвид Зи и Кэтлин Донохью участвовали в дискуссиях о семье и будущем.

Необычайно великодушные читатели обеспечили фактическую точность этой книги, комментируя ее содержание. В их числе: Пол Берг (его экспертная сфера – генетика и клонирование), Дэвид Ботштейн (картирование генов), Эрик Ландер и Роберт Уотерстон (проект «Геном человека»), Роберт Хорвиц и Дэвид Хирш (биология червей), Том Маниатис (молекулярная биология), Шон Кэрролл (регуляция генов и эволюция), Харольд Вармус (рак), Нэнси Сигал (исследования близнецов), Индер Верма (генетическая терапия), Нэнси Векслер (картирование человеческих генов), Маркус Фельдман (эволюция человека), Джеральд Фишбах (шизофрения и аутизм), Дэвил Эллис и Тимоти Бестор (эпигенетика), Фрэнсис Коллинз (картирование генов и проект «Геном человека»), Эрик Топол (генетика человека) и Хью Джекман (играл Росомаху в «Людях-икс»; эксперт по мутантам).

Ашок Рай, Нелл Брейер, Билл Хелман, Гаурав Маджумдар, Суман Широдкар, Меру Гокхале, Чики Саркар, Дэвид Блиштейн, Азра Реза, Четна Чопра и Суджой Бхаттачария читали ранние рукописи и делали чрезвычайно ценные замечания. Беседы с Лиз Юскэвидж, Матвеем Левенштейном, Рэйчел Файнштейн и Джоном Карреном были бесценны. Отрывок из этой книги появился в эссе о работе Юскэвидж «Близнецы», а другой отрывок – в моей книге 2015 года «Законы медицины». Бриттани Раш терпеливо (и с блестящим результатом) собирала воедино восемьсот с лишним ссылок и занималась скучнейшими производственными аспектами; Дэниел Лёдель прочитал и отредактировал рукопись за одни выходные, чтобы доказать, что это выполнимо. Мия Кроули-Хальд и Анна-София Уоттс превосходно выполнили корректорскую работу, а Кейт Ллойд оказалась в высшей степени способным пиарщиком.

Нэн Грэм: Вы прочли все 68 черновиков? Точно да. И вместе со