Куто прав. Все оледенеет. И она тоже. Превратится в ледышку, и ее заколотят ледяными досками. И положат спать в ледяную землю.

Так будет.

О, как же сильно, как безумно, как необоримо она любит жизнь.

Пьяный сон. Пьяный бред.

Ника наряжает ее в ярко-красный костюм с бубенчиками. Напяливает ей на голову красный, с наибольшим бубенцом, колпак. Святки! Это Святки, и по всей Столице бегают и кувыркаются ряженые и скоморохи!

Атлас из Царских сундуков холодит шею, плечи. Красивый костюм, Отец, да только как же я буду на морозе в нем плясать?!.. он ведь летний… задрогну…

— Ничего, — улыбается Царь, ласково блестя в меня небесными очами, — разогреешься… пот прошибет… станешь вертеться, крутиться, колесом ходить по снегу…

— Как это — колесом?..

Мне зябко, радужно, припрыжно. Хочу прыгать, лететь. Я — мяч от пинг-понга. Я волан, и меня подбрасывают ракетками Стася и Руся, играя в новомодную английскую игру badminton. Скорей. Отчего мы медлим! Мы все пропустим!.. Провороним праздник!..

— Быстрей, Отец!.. Побежим!..

— Глупенькая, праздник длится не час, не два… Святки — ты что, забыла?!.. — гремят две недели… И скоморохи будут изгаляться, и колядники колядовать… Все увидишь, услышишь!.. Радости повезут целый воз!.. и рассыплют перед тобою на снегу сокровища… Подбирай — не ленись… да живее крутись!.. Побежали!..

Царь крепко взял меня за руку. Оглянулся. Руся и Тата нетерпеливо топтались у двери в одеждах фей: фея Сирени и фея Карабос — дабрая и злая. Тата не хотела быть черной феей, да Руся ее упросила. Обнимала за шею, заливалась слезами. Ах, душечка!.. Ну что тебе стоит побыть немного злюкой!.. Ты же такая добрая!.. Согласилась.

Леша грозно, насупившись, стоял, выставив вперед ногу для устрашения, в наряде древнего викинга. Ну, вправду Рюриков потомок. Живой Синеус, Трувор. И усы с бородою приклеил. Леля ему смастерила из ваты на клею, из свиной щетины. А шлем!.. Как купол церковный, луковицей, верх острый, на лбу вычеканено: «СЪ НАМИ БОГЪ». Стася, младшенькая сестрица, восхищенно глядит на него. Ах, Стасенька, серые глазки-озера. Северная звездочка. Незабудка карельских ли, костромских лесов. А ты как у нас нарядилась? Да вот, видишь, Линушка, я белочка. У меня хвостик, мордочка и лапки. Я плакала, говорила Мамочке, что я не хочу быть белочкой, белочку жалко, она живая, она скачет по веточкам, ее нельзя сажать дома в колесо, это неволя, она умрет!.. но я очень хочу… поглядеть, как она будет в колесе крутиться… это ж очень весело, наверно… А Мамочка плакала вместе со мной, пообещала, что белочку купит… или Папа в лесу сам поймает… и вот я стала ею на время… белочкой…

— Идемте, дети! Бежимте! Веселье в разгаре!

Мы выкатились на улицу, как шары, срезанные с Рождественской елки, и нас сразу же охватил медвежьими лапами крутой морозец. Он борол нас, валил на снег; мы напрягали мышцы, страшно дышали в него паром из открытых ртов, как драконы, пугали его голыми, без варежек, руками, и он потихоньку разжимал объятья.

— Дети, дети!.. Я, в случае чего, для всех вас варежек припас!.. Рукавиц, шарфов!.. Муфт!.. Платков пуховых!.. Ежели вы замерзнете, то они вот — в плетеных санях, там, в кошевке!..

Сани везла наша любимая лошадь — Гнедышка. Мы обожали ее, подбегали к ней, целовали в морду, задавали ей овса. Гнедышка платила нам любовью — она катала нас на себе по отдельности и вдвоем, разрешала заплетать свой хвост в косичку, расчесывать золотистую гриву железным лошадиным гребнем, мыть и тереть себя щеткой-скребницей. Она стояла на краю широкой площади, впряженная в сани, и грустно глядела на нас синим сливовым глазом.

А площадь горела всеми цветами радуги! На сахарно-белом, в синь, снегу сверкали возы с каспийскими хамсами и урюком, вставали на дыбы молоденькие ахалтекинские и орловские лошадки, золотистые, вороные, красно-рыжие, плясали, высоко вскидывая колени под пышнотою юбок, девки в складчатых поневах, и глаз терялся в богатстве и сумашествии расцветок — тут были и ярославские молодухи в ярко-желтых шелковых, цыплячьих кофтах и алых шерстяных поясах, и мордовские девки в вышитых красным крестом рубахах, поверх которых мохнатились медвежьи и рысьи телогрейки, и костромские песельницы в ослепительных, синих с белым, сарафанах и круглых, как бочонки, киках и шамшурах, густо усаженных настоящими речными перлами и сердоликами, вытащенными ныряльщиками-пацанами из Волги и Неи; и красавицы-чувашки с Суры и Пьяны, в гремящих золотых и медных монистах, а одна плясала на снегу в черном наряде, да в монисте серебряном, в то время как ее товарки, окружив ее хороводом, горели на снегу турмалинами, так ослепительно розовы были их пошитые в виде мешков платья из отрезов, купленных на богатой ярмарке в Курмыше; и мурашкинские плясуньи, резво притопывающие ножками в сафьянных сапожках, одетые в кокетливые шубейки, сработанные из шкур убитых ими самими, отважными охотницами, лис и волков в лесах близ Сундовика; и казанские простоволосые татарочки с иссиня-черными кудрями, с висюльками вдоль щек — висели на лесках и били их по скулам в танце горошины алых рубинов и гранатов; и нижегородские хороводницы-водохлебицы, одинаково звучно голосящие и кондаки и ирмосы на хорах в храме, и плясовые и заплачные песни в миру; и, Боже, глаза мои разбегались, слепились, жмурились — на алмазно блестевшем сахаре снега катались с боку на бок, вставали на голову, показывали носы и рожки они! Скоморохи!

Я не видела таких безумных никогда, живя в селе. У нас колядовали, пели ночью под окнами, Бога за соседей молили, сладкий кусочек за молитву просили; а здесь!..

— Отец, Отец, они же разобьют себе голову!.. Шею сломают!.. Нешто можно так кувыркаться!..

— Не бойся, Линушка, они знают свое дело туго… они же скоморохи, и у них шеи из железа, а колени — из дерева!.. Им плясать не переплясать сто лет… им сносу нет…

Колядники шли с котомками, болтающимися у них за спинами и на животах, вокруг площади, гундосили псалмы и колядки, протягивали смеющимся людям лодки ладоней:

— Мир вам, мир вам, добрые люди!.. Мы несем вам кота на блюде… Мы несем вам в дом счастье и достаток — подайте Христа ради нам за ради колядок!..

Старший из колядников и вправду нес на широком деревянном подносе важно сидевшего дымчато-серого, толстого кота. Кот глядел на толпу кабошонами зеленых подозрительных глаз, изредка взмяукивал. Колядушник вздергивал поднос вверх — кот вцеплялся когтями в деревянную закраину, чтобы не свалиться, и глаза его становились угрюмо-бешеными, как у разгневанного воеводы.

А скоморохи неистовствовали! Они дудели в длинные дудки, наставляли дуду прямо в ухо прохожему и оглушали его зычным духовым вскриком; они звенели колокольчиками, привязанными к их мотающимся ниже колен, длиннющим рукавам, к щиколоткам, к шпорам сапог; рыжий веснушчатый парень, подпрыгивая на утоптанном снегу, с сумасшедшей силой ударял и ударял в бубен, кричал:

— Эй, Бог!.. Сойди с небес!.. Больно ты высоконько, Бог, залез!.. Погляди-ка, как людишки твои веселятся здесь!.. Хлеб наш насущный… даждь нам днесь!.. А я по бубну вдругорядь — хлесь!.. Хлесь!..