Промучившись в неведении до утра, Светлана Васильевна и Людмила Васильевна еще до начала рабочего дня, не сговариваясь, ввалились в квартиру нареченной своей сестры.

– Что? – спросили они дуэтом и замерли в ожидании ответа.

Сестры ждали подробностей ночного визита, мелких, но важных деталей встречи, ее тонов и полутонов, словом, всего, что не может не интересовать в подобной ситуации нормальную женщину, но Наталья Васильевна словно не услышала вопроса. Моргая красными проплаканными глазами, хриплым от рыданий голосом (приходится напомнить, что Спица практически никогда не плакала, относясь к этому женскому средству самовыражения и достижения жизненных целей с нескрываемым презрением) она сказала, что во искупление смертного греха гордыни о. Мартирий наложил на нее епитимью, вследствие чего должна она в ближайшее время переписать от руки первую книгу Библии – Бытие.

На епитимьи о. Мартирий был щедр, накладывая их в большом количестве, но то были, если так можно выразиться, рядовые искупления грехов – сто, триста, пятьсот, редко – тысяча земных поклонов перед иконой Благоразумного разбойника. Это же была епитимья необычная, непонятная, кажущаяся даже бессмысленной – в самом деле, кому нужно переписанное от руки Бытие, если можно взять Библию и прочитать? Прямая даже в скорби, Спица так прямо и спросила о. Мартирия:

– Я, конечно, перепишу, но кому это нужно?

О. Мартирий успокаивающе улыбнулся и уложил ответ в одно короткое слово.

– Богу.

Наталью Васильевну он в целом удовлетворил, оставалось выяснить детали.

– А почему именно Бытие?

Подумав, о. Мартирий ответил и на этот вопрос:

– Женщина ты серьезная, ум имеешь зрелый, но душа твоя пребывает в диком животном состоянии, как будто не две тысячи лет от Спасителева рождения на земле прошло, а только пятый день творения наступил, когда человека еще не было, одни дикие животные скакали…

Услышав последнее слово, Наталья Васильевна вздрогнула, покрылась красными пятнами, но от слез удержалась.

Во исполнение православного наказания она раздобыла где-то прекрасную писчую бумагу с водяными знаками в виде двуглавых орлов, завела ручку с золотым пером, заправила ее черными чернилами и со свойственным большинству женщин тщанием и природной склонностью к порядку колючим, но ровным почерком переписала все пятьдесят глав Бытия без единой ошибки и помарки. И, надо сказать, это, на первый взгляд бессмысленное, занятие произвело на Наталью Васильевну поистине благотворное воздействие: после нанесенного самой себе удара, который если не сокрушил ее, то уж точно надломил, Спица снова выпрямилась, вернув своему прозвищу законность, и не то чтобы похорошела, она всегда была по-своему хороша, а как бы просветлела, наполнившись чем-то очень хорошим, важным, нужным. Начальные знания священной истории стали переполнять Наталью Васильевну еще в процессе исполнения епитимьи, и она щедро делилась ими с сестрами:

– Девочки, а вы знаете, что мы – «рёбра»? – с горящими глазами сообщила вдруг она, придя однажды на работу и не успев даже снять пальто.

– Как рёбра? – вскинулась Людмила Васильевна.

– Какие рёбра? – потребовала разъяснений Светлана Васильевна.

– Так и такие! – радостно воскликнула Наталья Васильевна и начала цитировать Библию (наиболее полюбившиеся места она заучивала дома наизусть): – «И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену и привел ее к человеку. И сказал человек – вот эта кость от костей моих и плоть от плоти моей, она будет называться женой, ибо взята от мужа»!

Пока Наталья Васильевна переводила дух, Светлана Васильевна и Людмила Васильевна внимательно смотрели на сестру, ожидая, что та еще скажет.

– Только теперь я поняла кто – мы! – вновь воскликнула Спица. – Раньше я это по-другому воспринимала…

По-другому это воспринимали и сестры. При слове «ребра» им сразу представлялись самые настоящие ребра, свиные или бараньи, крепко подкопченные, которые время от времени в большом количестве появлялись в местном магазине и, пока они были свежие и не начинали приванивать, охотно покупались хозяйками для приготовления горохового супа. Мужчины же любили погрызть их прямо так, с пивком у телевизора.

– Мы ребра, а они нас грызут, – неожиданно мрачно пошутила Светлана Васильевна, которая накануне в очередной раз поссорилась со своим Челубеевым.

– Ты покаешься, – пообещала Наталья Васильевна, поджимая и без того поджатые губы.

Светлана Васильевна чуть не вспылила в ответ, но вовремя смирилась и, усмехнувшись, согласилась:

– Покаюсь.

– Покаешься, покаешься, – настаивала Наталья Васильевна.

– Покаюсь, – вконец смирилась Светлана Васильевна.

Во все время этой чуть было не случившейся ссоры Людмила Васильевна прижимала к своей пышной груди пухлые ладошки и, вытягивая алые губки в трубочку, беззвучно целовала на расстоянии своих православных сестер, успокаивая их и примиряя.

Со своим воцерковлением сестры, несомненно, внутренне стали меняться, улучшаться, но странным образом конфликты, хотя, правда, и небольшие, стали возникать между ними чаще, чем в прежние времена, но не по бытовым, как раньше, вопросам, а по таким, почти богословским: как должно вести себя православному человеку, что можно делать, а чего решительно, решительно нельзя. (Кажется, это называется «ортопраксия».)

Так, однажды в бухгалтерии ИТУ 4/12-38 разгорелась горячая дискуссия на тему недопустимости или все же возможности в православной семье орального секса. Раскрасневшаяся от возбуждения Людмила Васильевна решительно выступала за это неограниченное выражение чувств женщины к своему любимому мужчине, Наталья Васильевна молчала, а вот Светлана Васильевна была против, причем категорически.

– Чтобы я это в рот брала? – растерянно и одновременно возмущенно говорила она. – И раньше этого не делала никогда, а теперь и подавно! – И даже плюнула в сердцах, прямо так и плюнула: – Тьфу!

Дискуссия состоялась за послеобеденным чаепитием, и последствия ее были настолько глубоки, что женщины не только не допили чай, но и чашки не пошли ополаскивать, чего за многолетнюю их дружбу не случалось. Хорошо, что недостало у них ума обратиться по этому скользкому вопросу к своему духовному пастырю, трудно представить даже, как бы он прореагировал на подобную пытливость женского ума, какую епитимью наложил бы на неразумных сестер. Но мы, кажется, отвлеклись…

Еще одну книгу Библии – Числа – о. Мартирий обязал переписать человека, к нашей истории прямого отношения не имеющего, – бывшего главного бухгалтера строительного треста, по подложным авизовкам укравшего сто миллиардов неденоминированных рублей. Звали его Константин Львович Сахарков. Лет он был преклонных, к общине никакого отношения не имел и иметь не желал, называя Игорька и его православную команду шпаной, однако прихожанином был примерным, службы отстаивал от и до, регулярно исповедовался и причащался. Никто не знал, за какой грех, а скорее даже не один о. Мартирий наложил епитимью на этого в особо крупных размерах мошенника, но факт остается фактом – Константин Львович должен был переписать Числа не один, а целых два раза, разумеется, без использования копировальной бумаги. Судя по тому, что спустя какое-то время он вновь причащался, задание было выполнено, что, впрочем, неудивительно – у Сахаркова имелись для этого все условия, в «Ветерке» он исполнял обязанности библиотекаря. Константин Львович был человек закрытый, мыслями и чувствами своими по поводу библейских Чисел ни с кем не делился, что же касается внешней его стороны, то здесь никаких изменений не произошло – как был крепенький, лысенький, с пухлыми розовыми щечками и маленькими хитрыми глазками, так таким и остался, но одновременно по зоне циркулировали слухи о последствиях произведенного им действия по двукратному переписыванию священного текста. Якобы после этого Сахарок сообщил кому надо на волю, где у него закопаны трехлитровые банки с закатанными под крышку долларами, и вся эта куча денег была по его просьбе направлена на строительство церквей: одной – на западе, другой – на востоке, третьей – на юге и четвертой – на севере. Пятая же, самая большая, должна быть построена в столице нашей родины Москве, и если их соединить на карте линией, то получится крест. Игорькова община отрицала подобные слухи категорически, чужаки же верили охотно, причем если во время рассказа этой истории в поле зрения появлялся ее герой, рассказчик направлял в его сторону палец левой руки, а пальцем правой крутил у своего виска. Сам Константин Львович слух этот не опровергал, но и не подтверждал, а на прямые вопросы отвечал уклончиво: