Но если члены общины не подходили для проведения операции «Левит», то простые прихожане храма были для этого дела еще более непригодны. Ради того, чтобы столоваться в Подсобке, они могли не то что Левит три раза переписывать, но и три ведра дерьма слопать, однако их действия будут основаны на зависти, а человек завидующий способен на любую подлость, это Игорек знал по себе.

Третьими были те, кто заходил в храм раз-другой из робкого любопытства и в надежде луковичку в подарок получить, мужики, работяги, на воле тянули лямку и здесь продолжают ишачить, они, пожалуй, и не поняли бы, что от них требуется.

Были еще оглашенные, бычьё, но этим только бы бить да орать.

А чурок Игорек даже в расчет не брал, чурки и есть чурки – ни читать, ни писать не могут, к тому же они мусульмане. Нет, это должен быть не свой, который заложит в первый же день, и не посторонний, который на следующий день заложит, а чужой, кто в церкви не бывает и быть там в принципе не может. Игорек мыслил логически и с какой стороны не заходил на цель, выходило, что это может быть только опущенный.

Игорек знал – неугодники его ненавидят.

Они ненавидели его за проведение православных зачисток, а когда ни с того ни с сего окочурился хмырь, которого они почему-то Степаном теперь называют, только и ждали момента отомстить. Как змеи, скорпионы, тарантулы – испорченные затаились и ждут, когда он к ним приблизится, чтобы вцепиться зубами в мякоть его плоти и выпустить в кровь свой смертоносный яд. (Это не образ – один из зараженных спидом чушков искал возможности покусать его, Игорька, но разведка вовремя донесла, и Бог хранил, а злодей в спидзоне уже, говорят, издох.) Но, несмотря на все эти гарантированные опасности, Игорек должен был теперь пойти в «очко», выбрать там переписчика – грамотного и с хорошим почерком, и на глазах тайно завербовать его для исполнения операции «Левит». Стоить Игорьку это будет недорого – какой-нибудь банки сгущенки, и насчет секретности тут не стоит опасаться, потому что опущенным никто не верит, а в качестве наказания за длинный язык можно применить к нему любую меру вплоть до исключительной.

Конечно, задача была архисложная, почти невыполнимая, но именно такие задачи Игорек и любил.

«Сделай невозможное», – говорил он себе и делал. Боясь высоты, он собственноручно водрузил над «Русью» православный крест, не имея средств, обустроил лучший во всех К-ских зонах храм, не умея рисовать, расписал его, не имея слуха, создал церковный хор. И все не благодаря, а вопреки. Жизнь вопреки тонизировала Игорька, добавляла в его кровь колючие пузырьки бодрящего газа. Да, он шел сейчас на обман, но это был обман, восстанавливающий справедливость, то есть вовсе даже не обман, а нечто ему противоположное, то, что больше, чем правда в ее привычном понимании – секретная правда, которую только избранные могут понять. Для того чтобы все это для себя сформулировать и рассчитать, не понадобилось даже тысячи поклонов – удалось уложиться в пятьсот, и на этом Игорек решил остановиться.

Он поднял голову, посмотрел на Христа-колхозничка и спросил: «Я прав, Господи?» – и сам же на свой вопрос ответил: «Конечно, прав, Игорек».

Что и требовалось доказать!

Не чувствуя после совершенных поклонов ни малейшей усталости, Игорек вскочил на ноги, выпрямился, расправил плечи и просто-таки спиной ощутил, что все находящиеся сзади враги – завистники, злопыхатели, клеветники – как бесы, в страхе затрепетали.

Так начиналась операция «Левит».

Челубеев вскочил с дивана, расправил плечи, приосанился и зычно скомандовал:

– Войдите!

Половинка двухстворчатой, обитой дерматином двери открылась, и первым, склонясь, но не из почтения к хозяину кабинета, а по привычке, чтобы не задеть головой косяк, вошел о. Мартирий. «Здоровый, черт», – невольно восхитился Челубеев, давно не видевший монаха вблизи. Но если о. Мартирий прошел по высоте легко, так как дверь была все же выше его, то о. Мардарий с трудом продрался по ширине, втягивая живот и задерживая дыхание. «Как бы сало не потекло», – озорно прокомментировал про себя Челубеев, и настроение улучшилось.

– Здравствуйте, гражданин Челубеев, – бесстрастным басом поприветствовал его монах-великан, давая понять, что все прекрасно помнит и отношение его к Челубееву не изменилось.

– Здравия желаю, граждане служители культа, – ответил Челубеев в тон, показывая, что с памятью у него тоже все в порядке.

Сделав пару шагов, монахи остановились, пристально вглядываясь вперед и вверх. Челубеев удивился, но, не оборачиваясь, понял, на что они там смотрят, и едва не улыбнулся, предвкушая удовольствие, которое мог сейчас получить. За спиной Марата Марксэновича и одновременно над его головой висел большой любовно исполненный из ценных пород дерева портрет Дзержинского. В первый визит монахов к Челубееву его там не было, потому что в кабинете тогда переклеивали обои, и сейчас они видели его впервые. Горящая трехрожковая люстра бросала на портрет желтый неверный свет, который скрывал черты лица и одновременно отражался над лысенькой заостренной головкой Феликса Эдмундовича отчетливым нимбом, отчего первочекист России шибко смахивал на первоиерарха Мир Ликийских. Не одним монахам данное сходство бросилось в глаза – забежав недавно по какому-то семейному вопросу к мужу в кабинет, Светка вот так же оторопело остановилась, глядя на портрет, подняла ко лбу сжатое троеперстие, но, вовремя опамятовавшись, взмолилась:

– Сними, Марат, Христом Богом прошу – сними, я на него сейчас чуть не перекрестилась!

На что Челубеев усмехнулся и ответил так, что жена ушла, забыв, зачем приходила:

– У каждого, Свет, теперь свои святые… У тебя свои, у меня свои…

Рождая эту мысль, особо тужиться не пришлось, потому что подарена она была Челубееву вместе с портретом его родным дядей Витей, тем самым, который когда-то определил Марату Марксэновичу правильный жизненный курс, а сейчас отбывает срок в спецзоне для бывших сотрудников правоохранительных органов.

– Повесь у себя это панно, – сказал тогда дядя, – и никогда его не снимай. И запомни – это был святой человек.

И племянник запомнил, и относился к дядиному подарку, как к святыне. Тогда он и представить себе не мог, что кто-нибудь может попросить портрет снять, тем более – родная жена.

Вовремя осознав, что обознались и чуть не приняли чужого за своего, монахи смущенно переглянулись и двинулись один за другим в глубь кабинета.

Челубеев от досады чуть не крякнул, но расстраиваться не стал. Между тем в кабинете оказались и две из трех сестер.

Людмила Васильевна с Натальей Васильевной даже успели заскочить к себе и, повязав большие серые платки, надвинули их на лоб так, что были видны одни носы. «Вороны», – раздраженно подумал о женщинах Марат Марксэнович, и тут же в открытой двери кабинета нерешительно нарисовались их мужья, державшие в руках тот завернутый в мешковину квадрат.