Это не отрицали даже враги – общинные закрома пополнялись благодаря сочинительскому дару Игорька. Сочинительскому, подчеркнем, – не писательскому. Своей рукой Игорек по-прежнему ничего не писал. А узнав, что Иван Грозный даже не расписывался за себя, потому как не царское это дело – лишь печать ставил, то заказал себе печать и расписываться перестал.

И вдруг: «Перепишешь Левит».

И не один раз, не два, а три!

Нет, наверное, скрепя сердце и сцепив зубы, Игорек сел бы за стол и переписал никому не нужный Левит целых три раза, но, только представляя себя сидящим дни напролет за столом над листом бумаги с ручкой, он испытывал желание кого-нибудь убить. При этом с авторитетом в общине можно было навсегда попрощаться. Но не потеря авторитета в чужих глазах пугала Игорька – он боялся потерять свой собственный авторитет в своих собственных глазах. Игорек не просто себя уважал, Игорек себя любил, и не собирался из-за какого-то Левита свою любовь терять. Нанесенный монахом удар был прямым в челюсть, после такого боксеры падают и, лежа, раскинув руки, вместе с судьей считают до десяти, но Игорек только качнулся.

Когда сопровождаемый пристальным общинным взглядом староста отошел от аналоя, так и не ощутив на своем темени привычной тяжести епитрахили, и на мгновение остановился, все поняли – исповедь не принята, и Игорек понял, что все это поняли. Продолжив движение, он скосил взгляд, задавая себе вопрос: «Кто?» – и, увидев стоящую в левом женском углу уткнувшуюся в псалтырь Светлану Васильевну, твердо на него ответил: «Ты!»

Игорек направлялся к Голгофе, которую нашли как они сами рассказывали, в мертвой обезлюдевшей деревне, и привезли в зону монахи. Распятый на ней Христос был словно скопирован с одного из недавно еще многочисленных деревенских мужичков, изведенных под корень беспросветной работой днем на колхозном поле, а ночью на своем огороде. Христос на кресте отдыхал. Голгофа Игорьку не нравилась, он был уверен, что Рубель сделал бы лучше, красивее, но монахи приказали поставить ее в храме. Игорек остановился в метре и, опустившись на колени, начал бить земные поклоны. Он знал, что думают стоящие за его спиной – о. Мартирий наложил на Игорька епитимью во сколько-то там поклонов, с кем, как говорится, не бывает, даже со старостой такое может случиться. Вначале он не знал, сколько их будет, но тут же решил – тысяча. Тысяча поклонов – не шутка, но Игорьку нужно было время, чтобы все обдумать. Уже на первой сотне придумалось название, и это сразу обнадежило.

«Операция Левит».

На второй сотне сложился общий план. Община не знает, какую епитимью наложил на него о. Мартирий, и не узнает, потому что епитимья была частью исповеди и о ней изначально знали только двое. Это Спица и Сахарок сами по зоне разнесли про Бытие и Числа. Левит должен переписываться секретно. О. Мартирий не знает, как, каким образом Игорек сможет переписать трижды Левит, да это его и не интересует. Он также не знает почерк Игорька, его в «Ветерке» никто не знает. То есть надо было развести о. Мартирия и общину, сделать так, чтобы об одном и том же все думали совершенно разное.

О, разводка была любимейшим занятием Игорька, задумывая ее и осуществляя, он испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие!

На третьей сотне поклонов Игорек понял, что в одиночку операцию не осуществить. Никак. Нужен тот, кто будет переписывать. Игорек мысленно разложил обитателей «Ветерка» на несколько количественно неравных частей. Первой была его, Игорька, община. Игорек называл всех общинников братьями, они и были братьями – братьями во Христе, но не могло быть и речи о том, чтобы кто-то из них переписал за него Левит. Уже хотя бы потому, что это будет всеми неправильно понято и истолковано. Подумают, что он, Игорек, чего-то не может. Да он и петь может лучше Дурака и рисовать лучше Рубеля! Может! Но не хочет. Не царское это дело – пером по бумаге водить. Игорек знал – авторитет дается не деланьем, а неделаньем. Авторитет дается молчанием. В прошлой жизни Игорек был болтлив, но в общине его таким уже не знали. Тут он был немногословен и несуетлив. Старался говорить тихо, так, чтобы все вслушивались, боясь пропустить важное слово. Был ли еще у кого такой авторитет в «Ветерке», как у него? Разве что у Хозяина. Но рейтинг Хозяина в последнее время падал, а его рос.

На всякий случай Игорек перебрал персоналии. Имелись у него два писца, их все так и называли – писцы, они составляли опись прибывающего в общину добра, писали разборчиво и без ошибок, но и помыслить нельзя поручать им это дело – разнесут по зоне в тот же день, как получат приказ. Был, правда, человек, в котором Игорек больше, чем в себе, был уверен. Налет. Игорек проверял его несколько раз – придумывал дэзу, например о скором проносе в зону энного количества алкоголя и, как бы между прочим, поверял ее Налету. Если бы Налет стучал, Кум узнал бы это сразу и немедленно вызвал бы к себе Игорька. Для проверки Игорек сам шел через пару дней к Куму, доводил до него дэзу и видел в ответ удивленные глаза человека, которому все в зоне стучат, а он главного не знает. «Ум хорошо, а Кум лучше», – говорили в «Ветерке», но Игорек ставил свой ум выше Кума. Игорек знал: Налет – могила. Это свое очень редкое и очень ценное качество он доказал еще в суде – заложенный с потрохами, Налет не заложил никого. Налет участвовал в налете на пункт обмена валюты, сам об этом не догадываясь. Только что вернувшись из армии, он встретил на улице двух школьных товарищей, которые от армии откосили и старались взять от жизни всё. Те вошли внутрь обменника, якобы сто баксов поменять, а он остался на улице с сигареткой. Услышав за железной дверью выстрелы, Налет, который не был тогда еще Налетом, верный школьной дружбе бросился на выручку. Но стреляли не в друзей, стреляли друзья – замочили охранника и тяжело ранили толстую тетку-кассиршу. Налет, однако, и этого не понял. «Побудь здесь, мы за милицией», – крикнули друзья, убегая. И Налет, как просили, остался.

Брали его торжественно: ОМОН, спецназ, два «бронника» – ментам до зарезу была нужна громкая победа над преступностью. Налет кричал: «Здесь женщина умирает!» – а те в ответ: «Огонь!» Поняв, что его не услышат, Налет поднял на руки большую и тяжелую кассиршу и распахнул ногой дверь. Видок у него был, как из фильмов ужаса, – в одних плавках, так как рубаху и джинсы пустил на перевязочный материал, с ног до головы залитый кровью, которая била из раненой тетки, как из резаной свиньи. По-прежнему верный школьной дружбе, Налет не сдал одноклассников и на суде, и менты с удовольствием повесили на него еще три ограбленных обменника. Именно тогда он, Вася Васильчиков, стал Налетом. Светило пожизненное, но обошлось восемнадцатью годами строгого режима. Из сорока тысяч долларов, добытых в обменнике, друзья не прислали Налету ни копейки, продолжая «брать от жизни всё», но, катаясь где-то в Эмиратах на гидромотоцикле, врезались в катер и разбились насмерть. Узнав это, Налет пришел в церковь.

Да, у Игорька была полная уверенность в том, что Десница его не заложит, но это ничего не меняло. Допустим, допускал Игорек, Налет перепишет Левит (а почерк у него что надо – буковка к буковке), но это означало бы, что Налет знает столько же, сколько знает он сам, а этого Игорек уже не мог допустить. Он твердо знал – тот, кто находится наверху, должен знать больше находящихся внизу, и даже если он ни черта не знает, все должны быть уверены, что он знает всё.