Девушки стали ждать темноты; в июне темнеет поздно.

Амели стояла молча, неподвижно, опершись на погасший камин и глядя в раскрытое окно на селение Сейзериа, которое постепенно исчезало в надвигающихся сумерках.

Наконец она ничего уже не могла различить, кроме огоньков, загоравшихся там и сям.

— Пора, — сказала она, — пойдем.

Девушки пустились в путь; Мишель не обратил внимания на Амели, приняв ее за подругу Шарлотты, которую та пошла проводить до дому.

Когда девушки проходили мимо церкви в Бру, пробило десять часов.

Около четверти одиннадцатого Шарлотта постучалась в ворота тюрьмы.

Папаша Куртуа впустил их.

Мы уже говорили, каковы были политические убеждения почтенного смотрителя тюрьмы.

Папаша Куртуа был роялистом.

Понятно, что он проникся глубокой симпатией к четырем заключенным; он видел отчаяние г-жи де Монтревель и надеялся, как и все, что она добьется от первого консула приказа об их помиловании. Поэтому, насколько мог, он старался, не нарушая правил, облегчить им тюремные условия и избавить от излишних строгостей.

Правда, при всем своем сочувствии к узникам, он отверг шестьдесят тысяч франков золотом, которые ему предложили за их спасение, хотя эта сумма в те годы значила втрое больше, чем теперь.

Мы уже видели, как по просьбе Шарлотты он позволил Амели, переодетой бресанкой, присутствовать на суде.

Мы помним, какое внимание и заботу проявил этот достойный человек к г-же де Монтревель и Амели, когда их посадили в тюрьму.

И на этот раз его легко было растрогать, так как он еще не знал, что кассация отклонена.

Шарлотта уверила его, будто ее молодая госпожа нынче ночью едет в Париж, чтобы ускорить решение о помиловании, а потому перед отъездом хочет проститься с бароном де Сент-Эрмином и получить указания, как лучше действовать.

Чтобы выйти на улицу, узникам пришлось бы взломать пять дверей, сразиться с караульной стражей во дворе, с часовыми внутри и снаружи тюрьмы; поэтому папаша Куртуа мог не опасаться, что осужденные совершат побег.

И он разрешил Амели повидаться с Морганом.

Пусть читатели извинят нас, что мы называем его то Морганом, то Шарлем, то бароном де Сент-Эрмином: им отлично известно, что эти имена означают одно и то же лицо.

Папаша Куртуа взял свечу и повел Амели по коридорам.

Девушка несла в руке саквояж, будто прямо из тюрьмы собиралась сесть в мальпост.

Шарлотта следовала за своей госпожой.

— Вам знакома эта камера, мадемуазель де Монтревель, — сказал тюремщик. — Это та самая, где вы находились в заключении вместе с вашей матушкой. Главарь этих несчастных юношей, барон Шарль де Сент-Эрмин, просил как милости поместить его в клетку номер первый — так мы здесь называем камеры. Я не мог отказать ему в этом утешении, зная, что бедный малый любит вас. О, не беспокойтесь, мадемуазель Амели, я никому не открою этой тайны! Потом он стал спрашивать, где стояла кровать вашей матушки, где стояла ваша; я показал. Тогда он попросил поставить ему койку на том же месте, где находилась ваша. Это не стоило никакого труда: она не только стояла там же, но была та же самая. И вот со дня заключения в тюрьму бедный молодой человек почти все время лежит на вашей койке.

Амели испустила вздох, похожий на стон; она почувствовала, как слезы подступают к глазам, чего с ней давно уже не случалось.

Значит, она была любима так же горячо, как любила сама, и услышала об этом от постороннего, незаинтересованного человека.

Накануне вечной разлуки такая отрадная весть была самым драгоценным алмазом в ларце ее страданий.

Папаша Куртуа отпирал тюремные двери одну за другой.

Перед последней дверью Амели положила руку на плечо смотрителя.

Ей почудилось за стеной что-то вроде пения. Она внимательно прислушалась: кто-то нараспев читал стихи.

Голос был ей незнаком; то не был голос Моргана.

Стихи звучали печально, как элегия, и торжественно, точно псалом.

Пред Господом открыл я сердце в покаянье,

Скорбя, к стопам его приник,

И успокоил вмиг Господь мое страданье:

Ведь он жалеет горемык.

Меня мои враги честят несправедливо,

В душе и вслух желают зла,

Но милостив Господь! Он молвил терпеливо:

«Тебе во благо их хула.

Твой самый лучший друг, легко и безрассудно

Былое дружество губя,

Клевещет на тебя, чернит тебя прилюдно

И гнусно предает тебя.

Но скорбные твои Господь моленья слышит,

До Господа дошел твой стон.

Господь терпением к людской натуре дышит,

И слабости прощает он.

Я жалостью к тебе сердца людей наполню,

Свершит грядущее свой суд.

Твоим хулителям их долг святой напомню,

Пусть сами честь твою спасут».

Спасибо, Господи, за эту благостыню!

Ты спас меня врагам на страх.

Могу за честь мою спокоен быть отныне,

И в мире будет спать мой прах.

Готовлюсь к смерти я.

Судьба была немилой

Ко мне на жизненном пиру,

И не придет никто поплакать над могилой,

Когда я наконец умру.

Поклон мой пажитям, поклон лесам и нивам,

Всем вам поклон, я вас любил,

Средь вашей тишины умел я быть счастливым,

Я среди вас как дома был.

Пускай на вас глядят, когда я мир покину,

Друзья, предавшие меня.

Дай Бог им долгих лет, и легкой им кончины,

И дружбы жаркого огня![28]

Голос умолк — очевидно, была прочитана последняя строфа.

Амели не хотела прерывать чтения стихов, выражавших переживания смертников; она узнала прекрасную оду Жильбера, написанную им на убогом больничном ложе накануне смерти. Прослушав до конца, она подала знак смотрителю, что теперь можно отпирать.

Папаша Куртуа, хоть и был тюремщиком, казалось, разделял волнение несчастной девушки; он повернул ключ в замке как только мог осторожнее, и дверь бесшумно отворилась.