руки, притягивающие к собору близлежащие строения. Тем самым храм как бы становится неотъемлемой частью Невского проспекта и вместе с тем мощным аккордом в его плавном ритме. К сожалению, это — последнее творение замечательного мастера. Все последующие градостроительные задачи в центре города уже предстояло решать Росси…

В Казанском соборе декабрьским днем 1824 года служили панихиду по всем погибшим в наводнении. Тысячная толпа, собравшаяся в храме и на площади, плакала. Расходясь, горячо обсуждали причины бедствия. Большинство сходилось на том, что это знак гнева Божия, а дальше сколько голов, столько убеждений. Одни утверждали: за то, что Россия не помогла братьям по вере — грекам в их войне с турками. Другие — за грехи Александра, за убийство императора Павла. Третьи, а их было меньшинство, — за увлечение идеями европейских безбожников и забвение истинной веры.

Год 1824-й завершался в смутном ожидании каких-то перемен.

V

Еще в 1823 году архитектору Карлу Росси велено было построить при Михайловском дворце пристань на Мойке и проследить за разбивкой пейзажного парка.

Опытные садовники трудились весь следующий год. На густую зелень вековых деревьев, на кустарники и цветники набросили кружевную сеть дорожек и аллей, а старым рукотворным прудам придали натуральные очертания. Теперь настал черед пристани.

Поначалу зодчий решил поставить их две по краям парка. И вдруг неожиданное изменение: оставлена только та пристань, что ближе к Инженерному замку. Для владельцев дворца-усадьбы это — нарушение обязательного закона симметрии. Для градостроителя Росси — единственно возможное решение: павильон должен стоять на одной оси с памятником Суворову. Тогда новое строение замкнет панораму Марсова поля.

Павильон — младший брат тех, что уже стоят на границе Аничкова дворца, и того, что построен у гранитной пристани Елагина острова. То же трехчастное членение. Центр с полуротондой. Только здесь она обращена в сторону сада, а сам зал, лишенный стен, открыт всем ветрам. По бокам — небольшие кабинеты. Сохранилось описание их первоначального убранства. В одном «по потолку расписаны лимонного цвета фигуры и арабески. Арки над дверью, окнами и зеркалами расписаны под лепную работу… Стены выкрашены желтой краской… Мебель красного дерева… обивка голубого ситца с желтыми цветами». В другом кабинете — стены зеленые, «потолок расписан зеленого цвета фигурами и арабесками, мебель красного дерева покрыта зеленым с желтыми цветами ситцем».

Строгость дорических колонн, портики по сторонам кабинетов, большие венецианские окна — все наделяет небольшое здание величавой значительностью. Ясность композиции, удачно найденные пропорции, четкость в проработке деталей позволяют любоваться павильоном как издали, так и вблизи. Это особенность таланта Росси: придавать даже малому строению монументальное звучание…

Завершая ансамбль Марсова поля, художник наносит последний штрих: на широкой гранитной пристани Летнего сада на Лебяжьей канавке ставит большие античные курильницы. Их специально отлили из чугуна по рисунку зодчего.

Итак, к осени 1825 года окончательно устроены пять столичных площадей: Манежная, Михайловская, Марсово поле, Суворовская и — на Васильевском острове — Румянцевская. Полным ходом уже идет строительство на Дворцовой площали. Ждут своей очереди Аничкова площадь (Александринская) и Чернышева (Ломоносова). Впереди создание Сенатской площади и Исаакиевской. Рождается тот строгий стройный Петербург, который теперь мы справедливо называем «пушкинским». Здесь все дышит памятью о нем, все связано с его жизнью, запечатлено в его стихах. Летний сад и Михайловский дворец, Марсово поле и Дворцовая площадь, памятник Петру I на Сенатской и Александринский театр. Здесъ он гулял, встречался с друзьями, работал в архивах. Это был его город, его дом.

Но еще в начале XX столетия, когда появилась первая статья о творчестве Карла Росси, этот период в жизни Петербурга называли эпохой Александра. И было тому немало оснований. Именно он задумал придать столице торжественный, имперский вид. Новые петербургские улицы и площади должны были стать частью общего грандиозного плана устроения Российского государства. Замысел Росси — украсить город ожерельем площадей — совпал с желанием государя. Хотя Александр архитектора не жаловал, но признавал талант его достойным великой императорской цели. Однако довести преобразование государства до конца Александр не захотел, а увидеть Петербург перестроенным — не успел.

Днем 27 ноября фельдъегерь доставил в столицу известие о смерти императора в далеком захолустном Таганроге. Восемь дней понадобилось гонцу, чтобы преодолеть 2000 верст.

Смерть правителя всегда порождает многообразие чувств и устремлений: у одних — страх перед грядущими переменами, у других — надежду на возможные новации. Одни строят планы, как быстрее оказаться на виду. Другие боятся проявить излишнюю поспешность в решениях и поступках. На сей раз все усугублялось тяжкой атмосферой нервозности, нависшей над Петербургом.

Константин Павлович принимать корону не желает. Боится, что тогда «удушат его, как отца удушили». Николай Павлович мечтает о троне давно, но заставляет его присягнуть Константину генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович, в чьих руках реальная власть в столице. Мечтает в тиши о троне и Мария Федоровна. Это ее последняя возможность. Много позже об этом расскажет в своих воспоминаниях принц Евгений Вюртембергский, двоюродный племянник императрицы-матери. Совещаются генералы и высшие сановники. Все неясно, все непонятно. Игра с короной продолжается. Безвременье и смутность…

Для Росси предпочтительнее Николай Павлович. С Константином архитектор не встречался, ничего для него не строил. Для Николая переделывал Аничков дворец и потрафил ему тогда. Довольный новый хозяин дворца милостиво несколько раз повторил: «Мы инженеры…» Впрочем, раздумывать о будущей судьбе недосуг. Карлу Росси поручено неотложное и важное дело: подготовить к церемонии похорон проекты катафалка, «печальной колесницы», траурного убранства Белого зала в Зимнем дворце, помещений в Казанском и Петропавловском соборах. Такая работа отвлекает от событий сегодняшнего дня и рождает другие раздумья: неважно, каким он был, покойный Александр, — хорошим или плохим, важно, что он был его сверстником…

Наконец 12 декабря в Петербурге становится известно: переприсяга Николаю Павловичу назначена на 14-е. В субботу будущий российский император пишет начальнику Главного штаба И. Дибичу: «Послезавтра, поутру, я или государь, или — без дыхания…»

Утром в понедельник 14 декабря гулом толпы и четким ритмом солдатских сапог заявила о себе Сенатская площадь. Вздрогнул Петербург будто от подземного толчка, и покачнулась на несколько часов пирамида императорской власти. Горстка отважных дворян и три тысячи солдат попытались изменить течение российской истории.

У Гром-камня — подножия «Медного всадника» — пролегла граница эпох. Только к исходу этого дня грянул на площади гром пушечный.

Картечь секла по солдатскому каре вокруг памятника Петру, по самому памятнику основателю города. В тот день на заснеженную площадь, на невский лед полилась кровь…

Через несколько дней поползли по Петербургу слухи о числе убитых. Называли тысячу человек только мирных обывателей. Для города, где 425 тысяч жителей, эта цифра страшна и огромна. Но, как выяснили потом историки, она не соответствует истине. Погибло намного