ним. Я поклялся честью, что договоренное останется между двумя лицами.

В полубесчувственном состоянии слезы продолжали течь. Я попросила его оставить меня одну, он поначалу отказывался, но затем бросив: «Вот понимай вас, девушек», покатился на своем «автомобиле» к себе. В душевной подавленности я покрывалась смертоносной дрожью. Чувство, что меня окунули в страшный кошмар, вынули, хорошенько потрясли… а сталось, что это единственный вариант реальности, который уже не исчезнет. Как воспротивиться очевидности? Никак. Перед тем, что выбрано нами по собственному настоянию и при собственном содействии, отступить — значит, отойти от себя, предать себя, свою личностную целостность. «И где же пути к счастью? Как выбрать такие дороги, которые бы привели к нему? Что способно в мгновение исцелить нас от дравшей сердце боли?»

Навеки поглощенная безжизненной любовью, все стало мне в тягость. Кое-как я отсиживаюсь на занятиях для подготовки к новому показу мод. «Только бы подальше от дома». Любимая профессия была отдушиной, но в такие минуты понимаешь, что счастье кроется в другом. И пока ты не расставишь части души по полочкам, то навряд ли изменится твое состояние. Дела помогают забыться на небольшое время. Работа — это солнце, под теплом которого ты теряешь самообладание, неважно нравится она тебе или нет, и сидишь под ним до поры, когда оно не перестанет отбывать свою смену, а ночь превращает туманность в явь, что возникает жгучее желание стонать от внутреннего заточения. Ночные часы располагают к тому, чтобы втайне чахнуть по несчастной любви.

Благо Максимилиан, который день, по неизвестным причинам не появляется на глаза. Джуана заваливает меня вопросами, а мне так не хочется говорить о чем-то. Я оторвано отвечаю, думая о Джексоне, об отце, о матери, о Ритчелл и Питере, которым я уже готова отправить голубя с весточкой, лишь бы хоть как-то достучаться до них… Несколько дней они не отвечают на звонки. Только я решилась открыться им, но они будто пропали.

Каждый вечер перед тем как уехать обратно домой я не забываю ходить к нищему Антонио и опускать в его дряблые руки обед… Он глухонемой. Но даже имея такую неспособность здоровья, он отвечает мне улыбкой. Непосильно описать, что со мной произойдет, если я позволю себе пройти мимо и даже взгляд не обратить в сторону таких несчастных. Я помогаю им, а они, принимая мою помощь, помогают этим и мне — согревают теплом душу.

С невыраженным нежеланием, с порывом жалости я сажусь в автобус, с очевидностью уже зная, что меня ожидает: поддерживать беседы с увечным, поднимать в нем тягу к жизни, оказывать поддержку, когда он имеет потребность пересесть на диван, подложить ему под спину подушки на кровать, когда не дотянется до нужного предмета — подавать его, делать массажи ног по велению врача, который не может быть с нами круглосуточно. Неимоверные усилия стоит предпринять, чтобы поднять его парализованные ноги, как тушу. «Нет необходимости в посторонней помощи, чтобы одевать меня!» — утверждает страдающий от собственной неполноценности изо дня в день, но всякую помощь принимает как неизбежность, ведь самостоятельно втащить омертвелые ноги в одежду ему трудно, поэтому без участия меня и его родных не обходится. И это только часть. Мэри так привязалась ко мне, что периодически с детской мольбой и щенячьими глазами, которым трудно отказать, просит читать ей сказки и играться с ней.

Лечение Даниэля расписано по минутам. Утро и вечер начинаются и завершаются приемом лекарств, процедурами, уколами, упражнениями, что я, кажется, потерялась в этом круговороте. «Назавтра к утру приготовлены микстуры?» — неизменно один и тот же вопрос, истекающий от Даниэля, я каждодневно слышу перед тем, как ложусь спать.

Как ни взглянешь на него, на лице его повисает вымученная улыбка, точно угасающий луч жизни. Увечье удручило его. Он стал тонко-чувствующим, дерганым, его покладистый характер принял неустойчивую форму. Временами он не прочь с большим бешенством накричать на Анхелику, ухаживающей за ним, как за малым ребенком, а часом, зарывшись лицом в подушку, горько заплакать и снова завести словесную песнь, что не хочет жить. Появилась в нем медлительность движений, речь по большей части его плавна и нетороплива, а как только воля к победе над болезнью истощается, то он словно превращается в другого человека. От того, что я стала ласковее, нежнее с ним, обволакивающая его привязанность позволила приобщиться сердцем к моему.

И… к этой совокупности прибавилась еще одна задача: терпеть его любовь, ставшая невыносимой. Никто не может себе представить, какова любовь у такого человека. Он требует от меня большего, чем жить с ним, — постоянного нахождения рядом. Джексон порой тоже проявлял чувство власти, но… Какими разными доводами и один, и второй ограничивают мою свободу. Правда, от одного сердце принимает это, а от другого — морщится от досады. Захлестывающая волна сострадания, попускает подчинение ему. Иной раз я с таким равнодушием отдаю ему свои губы… Есть что-то отталкивающее в такой любви. Меня посещают мысли отвергнуть его ласки, но что будет затем, спрашиваю я себя. Отошедшим в небытие вечером, он, сидя на своей каталке, живо схватил меня за обе руки и прижал их, подняв к своему лицу, шепча: «Наедине с собой я чувствую себя так дурно, будто кто-то швырнул меня в болото и оставил на съедение заживо… Ты возвращаешь мне силы. Ты даешь мне уверенность, что я жив… Я дышу тобой… Помоги возродить ноги пригвожденного к проклятому сиденью! Не на вечность же я засел в нем?» Расплакавшись вместе с ним, опустившись на корточки, я льнула к нему со страдающей душою и безгласно утонула в его объятиях, а он продолжал воспылать чувством, оживать под горячими поцелуями, оставляя ожоги, покрывать мое тело изрядным количеством нежностей, называть меня именами, которыми только возможно выразить любовь… Его лицо, омоченное горючими слезами, нанесло немыслимо разящий удар по моему опечаленному сердцу, что я поклялась самой себе забыть своё прошлое, чтобы не горевать о счастливых временах, и, не жалея сил, излечить его. В противном случае я убью его.

Однако ныне чувства безвозвратно исчезли. Быть может, когда-нибудь я смогу посмотреть на него иначе? Какое-то мерзкое безразличие легло на сердце. Либо я вовсе не любила его. Ночами я пытаюсь воспламениться, думая о нем, но ничего… ничего… Любовь, тяготевшая, как непосильная ноша, приняла тусклый оттенок. Эти поцелуи, держащие его на плаву, ничего более, как исходящие от души. От сердца поцелуи всегда другие. Во мне нет желания принадлежать ему, но, когда я вижу, какой огонь зажигается