ни было, но неукротимое желание обрести спокойствие сподобило меня согласиться на отгулы — то, в чем больше всего я нуждаюсь.

Оказавшись дома одной, покамест Даниэля повезли на обследование, я бросаюсь на постель, ввергаю себя в сон, прижав щеку к руке. Открываю глаза, смотрю на опустевший дверной проем. Перевожу взгляд на часы. Прошло только десять минут. Мое пребывание в этом доме застыло во времени. Часы нарочно тянутся томительно. Мучительно тянущаяся внутренняя боль она же, как болезнь, которая без лечения не проходит.

Я в полной растерянности. Я не могу выплыть на поверхность. Я не могу собраться. Я не могу совладать со своими чувствами и меня то туда, то сюда качает, как маятник. Я всегда чему-то противостою, пытаюсь не сдаваться — сама этому всех учила, но сейчас так глубоко поражены мои мысли и в таком потерянном состоянии живет моя душа.

И так я лежу. С виду — погруженная в думы, внутри — раздавленная, шатающаяся от оказавшегося положения, подкрепленная странным состоянием неугасающей тревоги, как будто еще не все произошло и следует быть готовой к очередному спектаклю судьбы с моим главным участием.

Глава 53

Милана

Проходит еще одна неделя.

Я по-прежнему слепа к движениям сердца увечного мужчины, глуха к его пламенным мольбам о любви, выражающихся в потоке нежности, изливающейся на меня в букете любовных чувств, непогрешимой искренности выражений… Я бреду по туннелю, у которого нет выхода. Подчинившись тягостной необходимости, ощущая себя покинутой, я околеваю каждую минуту. Жизнь словно покидает и меня, и я вот-вот померкну.

Недавно я стала замечать, что изувеченному каждый день стал противным. Он совсем отгородился от жизни, сдает с каждым днем. Радость в нём истощилась. Некогда он еще выходил с Армандо на прогулку в парк — только дедушка взял на себя эту обязанность, так как, если что-то пойдет не так, уж я или Анхелика не подымем его сами. С глухой болью, ненавистью и злостью он встречает восходящее солнце. Для кого-то оно — свет, а на него снопы солнечных лучей действуют разрушающе, так как при ночной тьме он погружен в сон, а вот днем его одолевают мысли без конца и края о круговерти мучений, которые, чем не пытка. Хоть во сне ему удается не думать о своих недугах. Закрывает глаза, уносясь от самого себя, от суровой действительности, от несчастья, тяготевшего над его телом. Как страдальцу разорвать оболочку, выйти за пределы ограниченных возможностей? Беспомощность гложет его, как в предсмертных судорогах, и это содрогание продолжится, воспринимаю чутьем, до последнего биения его сердца. Пелена отстраненности распространяется в нем с непомерной силой по всей душе и еще больше парализует его. Сложно сказать, что хуже: парализованные ноги или парализованная душа.

После долгих дней изнурительного лечения врачи все также пожимают плечами и твердят о какой-то — перестала я верить в нее — надежде. Ему назначили очередной, третий по счету курс лечения, новые упражнения, процедуры, но каковы его шансы на выздоровление в таком случае — мы не знаем. Врачебное искусство пока не пришло к выходу, как скованным неподвижностью ногам дать способность оживиться. Выдержка нужна, чтобы пережить это, как и навык в обхождении с инвалидом. Какой там навык! Кто бы знал, как это трудно, вот так стоять возле него, перефразировать правду настоящих, не утешающих перспектив будущего, и не в силах ему помочь.

Значительную часть времени Даниэль лежит в кровати, почти без движений. Время от времени я заглядываю через приоткрытую дверь, дышит ли он. «Живым» в нем осталось только сердце, удерживающее теплящиеся остатки жизни. Лень атаковала прежнюю его шуструю натуру, и он перестал следить за собой, пренебрегая даже примитивными процедурами гигиены, что уж там говорить об ином. Он забросил работу в собственной компании, во имя развития которой он пошел на знакомство с Джексоном и его коллегами, согласился на вечеринку в его коттедже (побыла я в том огромном особняке до поры, пока меня не прогнала Белла, но, не учитывая этого, я помню, как впервые перед десятком пристально смотрящих глаз читала свои стихи…), вместе с Питером писал книгу о бизнесе… Не только забросил, она стала вовсе не нужна ему. «Кому я там сдался такой? Меня и слушать не будут, инвалида дефективного. Я не хочу отравлять всем жизнь своим никчемным существованием! Я бессилен, чтобы сделать хоть один шаг. Хочешь, занимай мою должность и работай. Том тебе поможет. Это мой первый заместитель», — отсутствующе говорил он мне. Мне удалось уговорить Тома встать на главный пост и временно заняться руководством компании. Но этот мужчина, в возрасте семидесяти лет надолго там не задержится. В крайнем случае, успокаиваю я себя, я позвоню Тайлеру, и он подскажет, что делать.

Даниэль ставил все ставки на фирму, всего себя, чтобы принесшие плоды обеспечивали его семью в будущем. А теперь он ставит ставки на свою смерть. «Когда уже я там буду? Сколько мне еще так мучится? Господь, сжалься, сжалься надо мной… Пошли мне смерть… — ежечасно бредит он, замыкаясь в себе. — Я обречен жить вдали от людей! Ничто не выведет и не уберет с меня неподвижность!»

Все может в корне измениться за один день. За один день человек, как обретает счастье, так и теряет его; как чувствует любовь, согревающую его во стократ сильнее, чем у костра, так и чувствует рождающуюся ненависть от предательства, так как любовь, бескорыстна даруемая другому, была ошибкой, ибо не каждое сердце способно любить; как возвышается в небеса от наступления самой долгожданной минуты в его жизни, так и, умирая, возвышается в небеса, вознося последнюю благодарность миру.

Несчастного выдает наружность. Посмотришь на него… то не превозмочь потом дрожь. Он не делает никаких усилий, чтобы принять человеческий обличий. Его смоляные волосы уже доходят до плеч. Шея, которая была тронута на затылке темными волосами, заросла, как колкий барбарис в поле. Обросшая чернявая борода придает ему неузнаваемый бродяжный вид; некоторые шустрые волоски курчавятся на подбородке. А карие глаза и вовсе издохли…

Проникнем без дозволения во внутренний мир этого существа и придем к мысли: «В увечном теле оскудевает и душа».

Единственное действо, за которым лежачий встанет и медленно на кресле с мотором доберется до кухни — мой зов, обещающий объятие и поцелуй, что усиливает во мне физическое отвращение к нему. Я исполнилась ужаса от его зависимости ко мне. Укоренившаяся в глубине его сердца ненасытная потребность в любви, по-видимому, уже вошла