в его очах после того, как позволяю ему пусть и тщетные прикосновения, то мне до того становится огорчительно за него, что я отворачиваюсь, чтобы незаметно вытереть слезы, позволившие политься при нем. Душа стонет, а сердце безмолвствует.

С Даниэлем я не чувствую того пламени, которое сжигает меня и Джексона, стоит нам только взглянуть друг на друга, подобно тому, как спичка, поднесенная к огоньку, вмиг вспыхивает, возрастая вверх. Это пламя, волнующее сердце, настолько особенно, что порой позволяет нам быть чем-то большим друг другу, быть неделим целым. Мы не преисполнены той обворожительной внешностью, по которой избрали друг друга. Мы наделены искренним желанием просто быть рядом… Наши души толкают нас друг к другу, влекут к соединению. И все это уже померкнувшие воспоминания о любви. Вернусь ли я к нему? И брошу ли я когда-нибудь Даниэля? Безутешное горе любви. Никогда бы я не подумала, что такое осуществимо. Только Богу одному известно, что ждет нас дальше, как молвил всегда папа.

С недавнего времени мои вечера разбавляют встречи с Мейсоном, который, наконец, перестал искать «Мэрилин Монро». Кого возблагодарить за это? Он сказал: «Кажется, дама в небесном домино занята, придётся все мысли о ней свести на нет», что будто сняло камень с души. Каким образом он так посчитал, останется неузнанным, но, главное, что больше он не делает попыток найти девушку, на которую и так столько всего навалилось. Мама с Марком по вечерам стали чаще выходить в свет, а мы этим временем общаться с Мейсоном у меня дома, где он, оказывается, не живет, так как не хочет занимать мою комнату и снимает номер в отеле. Мама по-прежнему враждебно настроена по отношению ко мне, яко бы, что я предала ее доверие, косится, практически не выбрасывает ни единого слова в мой адрес, а если и говорит что-то мне, то печётся лишь об одном Даниэле, и что я должна ухаживать за ним, искупив свою вину. Марк утешает меня, что безысходная злоба мамы до поры до времени. По секрету он поделился, что наедине с ним она часто говорит обо мне и переживает, что мы так далеки друг от друга. Но гордость и ненависть мешают ее желаниям стать нам вновь частями одного целого.

Марка и Мейсона я попросила не затевать тему о Даниэле. «Никаких советов! Никаких напутствий! Прошу вас!»

С сыном Марка мы делимся историями о своих жизнях. Я рассказываю ему о самых счастливых моментах, связанных с карьерой, детством, он же — о самых душещипательных, которые я слушаю до слез. Расспрашивая о его семье, он искренне толковал мне: «Я воспитан спортом. Я приходил ежедневно в спортивный зал, когда мама с папой были на работе и уходил в темное время суток, когда они уже видели десятый сон. Никто не видел меня чаще, чем тренер по боксу. Старенький, бывший спортсмен вселил в меня стремление к превосходству, укрепил во мне лидерские качества, заставлял подниматься, независимо какой бы тяжести и силы не был удар противника. Без его поддержки я не получил бы ни одну медаль, ни взял бы ни одну победу, ни понял бы, что есть жизнь и какой силой достаются подсознательные желания. Я так благодарен этому человеку, что по сей день вспоминаю его, как своего родителя. По сути, он им и являлся. Родителей не почитаю я так, как этого старца. Когда дома были скандалы… я убегал к тренеру, и он единственный, кто держал меня за руку в тот миг. А скандалы были потому, что… как бы тебе неординарным не казалось, моя мать часто прибегала к изменам. И отец, выдержав один обман, немедленно ушел, узнав о втором. Мать никогда не была идеалом для меня. Порочная женщина. Я с ней и общаюсь-то на темы, которые интересуют только её. Так как я спортсмен, вегетарианец, придерживаюсь здорового питания, то она, решив сидеть на диетах, спрашивает у меня только то, что ей нужно для этого.

Тренер был педагогом, учивший жить, когда родители показывали спектакли, учившие конфликтовать. Умер он три года назад, от старости, не дожив и двух лет до ста. Как сейчас помню, что на заупокойную мессу в католической церкви, так как он был католиком, собралось несколько сотен людей. Схоронили его в Лондоне.

Человек может общаться с сотнями, но всего лишь кто-то один может изменить его кардинально, перевернув его сознание.

Вот так-то я стремился к тому, чтобы жить в свое удовольствие. Вот так я прокладывал свой путь…»

И так вышло, что наши судьбы с Мейсоном имеют одинаковую линию, пропитанную изменой родителей. У него мать, у меня отец. Его наставник — тренер, мой — дедушка. Это произвело на меня впечатление, что моя симпатия к нему возросла.

Накануне я собралась с духом и отправила Николасу письмо, извинившись за просрочку времени, которое он мне дал, с предложенными вариантами названия прозы — «Утраченные иллюзии», «Алая роза неугасающей надежды», «Одно мгновение, ради которого стоит жить».

Мейсон также признался, и я стала чуть лучше понимать его: «Я бунтарь по сущности и отличаюсь от многих, кто, быть может, составляет твоих друзей. Я не отличаюсь изысканной воспитанностью; не умею молчать, когда следовало бы оставить свое мнение при себе и не умею говорить, когда нужно. Речей публичных, поздравительных ни толкаю, да и вообще я отрицателен к празднованию дней рождений, а также глупых праздников, которым ежедневно люди находят причину. Я не зависим от телефона, поэтому могу даже обходиться без него. Я не сопереживаю почти никому (поэтому хотел бы я высказаться касательно твоего, как ты называешь, выбора, но ты попросила не делать этого) и могу напоминать бесчувственного тирана. Я не бессердечен к тем, кто упорным трудом достигает целей, но я равнодушен к бездомным, кто просит, хоть копейку, засиживаясь возле наиболее оживленных людьми торговых ларьков. Для меня не существует слова «обязан», мне свойственно не бежать за массой, не относиться с важностью к мировым новостям, за которыми неустанно следят простолюдины, носить одежду по своей моде, которая не вклеивается в привычное осмысление людей, добиваться задуманного, чего бы этого не стояло бы. Я за равноправие. Я отклоняю подчинение и часто прибегаю, буду честен, к дерзости, хамству, что часом общество считает антиморальным. Терпеть не могу лжи. Предательства не прощаю. Повторись это вновь, боюсь представить, к чему это может привести, и каким я могу стать. Я же все-таки человек и мне свойственны разные эмоции. Чтобы ты понимала, я всегда