конечно, не говорилось вслух, но всё это подразумевалось – передавалось напружиненным и дрожащим голосом, одеревеневшим и похожим на маску лицом и особенно глазами – слегка шальными, слегка собачьими – в темноте было не разобрать. Да Берия особо и не приглядывался. Он по двадцать раз на дню принимал доклады и видел такие вот лица и такие глаза, слышал звенящие голоса и удивлялся про себя тому, что может сделать с человеком обыкновенный страх.

Он ничего не ответил Лозгачёву, лишь коротко кивнул и прошёл мимо него в дом. За ним с опущенными головами и непроницаемыми лицами прошли остальные: Маленков, Хрущёв и Булганин. Все четверо зашли в ярко освещённую прихожую и приостановились. Дальше идти никто не хотел. Все вдруг оробели, хоть и не показывали вида. Маленков опустил очи долу и старался ни на кого не смотреть, чтобы не выдать себя. Булганин стоял с отсутствующим видом, и было ясно, что толку от него никакого. Хрущёв напряжённо о чём-то думал, лицо его было сурово и непроницаемо. Лишь Берия сохранил обычную свою живость и подвижность. Стёкла его пенсне задорно поблёскивали, он повёртывал головой направо и налево, будто в первый раз приехал и с интересом осматривается в новом месте. А Лозгачёв скромно стоял в стороне, как бы подчёркивая, что он тут ничего не значит и его дело – молчать и повиноваться!

Несмотря на такой несколько легкомысленный вид, Берия был предельно собран, он лихорадочно соображал. Ошибиться было нельзя. Он должен войти в комнату Иосифа первым – в этом сомнений не было. Если Иосиф в сознании, то он увидит и оценит того, кто первым пришёл к нему на помощь. А если ничего не увидит и не поймёт – всё равно он должен войти первым и принять какое-нибудь решение. От этого решения зависит очень многое. Возможно, сама жизнь. Сразу взять инициативу в свои руки, показать себя молодцом – вот что требуется от него в данную минуту. Потом, после – всё это будет передаваться из уст в уста. Все будут знать, что именно он вошёл первым и… стало быть, медлить нечего! Но одному заходить нельзя. Нужен свидетель, чтобы не было потом кривотолков. Он поднял голову и повёл взглядом вокруг. Все стояли в молчании, отвернувшись друг от друга. Помедлив несколько секунд, Берия шагнул к Маленкову. Тот поднял голову, посмотрел внимательно в лицо. Берия выдержал паузу и коротко кивнул.

– Зайдём вдвоём. Ты и я!

Маленков всё смотрел, никаких эмоций не отражалось на его одутловатом лице. Наконец спросил вполголоса, сверкнув глазами в сторону Хрущёва и Булганина:

– А они?

– Они тут падаждут, – растягивая слова, ответил Берия. – Нечего там шуметь. Понадобятся, па-азавём!

Маленков втянул в себя воздух и, словно бы решившись, кивнул.

– Хорошо. Я готов.

Берия неспешно оборотился и произнёс, как бы в пустоту:

– Мы с Георгием сейчас зайдём к товарищу Сталину, посмотрим, что с ним. А вы пока тут побудьте. – И обвёл всех настороженным взглядом. Взглядом этим он как бы говорил: спорить не надо. Как он сказал, так и будет!

Булганин принял сказанное с видимым равнодушием. Ни один мускул не дрогнул у него на лице, хотя в душе обрадовался такому обороту, испытал облегчение! Не нужно входить к Иосифу, не надо ничего говорить и что-то решать. Он отчаянно трусил и уже жалел, что согласился на эту поездку. Самое безопасное было – молчать и ничего не предпринимать. Чем незаметнее, тем лучше!

Совсем не то было на уме у Хрущёва. Ему было до крайности досадно, что Берия позвал с собой Маленкова, а не его. Так и распирало сказать об этом прямо сейчас, выразить свой протест – решительно и веско. Но, глядя на поблескивающее золотом пенсне, слушая жуткую тишину во всём доме, он так и не решился. Что-то его удержало. А что? Он и сам не мог понять. Во всяком случае, не следовало начинать борьбу за власть со скандала. Да и Иосиф пока ещё не умер. А вдруг ещё поднимется? Что тогда? И Хрущёв промолчал. Поднял голову и… опустил.

Берия верно оценил его молчание: возражений не будет. Первую победу он уже одержал!

Дверь в малую спальню была закрыта. Берия сделал несколько шагов и остановился. Несмотря на уверенный вид, он чувствовал робость и был рад уже тому, что у него не дрожит голос и по нему (он это чувствовал) – никак не скажешь, что он не уверен и боится. Именно теперь, когда нужно было раскрыть дверь и войти внутрь, он ощутил приступ малодушия. Умом он понимал, что в комнате находится Иосиф, что он обездвижен и ему нужна помощь. Но мерещилось что-то жуткое, что-то необъяснимое и страшное. Что-то такое всегда шевелилось в его душе, когда он входил в кабинет Иосифа. Хотя он знал, что Иосиф благоволит к нему и нуждается в нём, но было в Иосифе нечто, не поддающееся разуму – какая-то дьявольщина! Хоть Берия и не верил ни в Бога, ни в чёрта, но когда он видел Иосифа, слушал его замедленную речь, смотрел в его мутные глаза – он готов был поверить во всё! Вот и теперь, стоя на пороге страшной комнаты, он не решался поднять руку и повернуть ручку замка. В какой-то момент оглянулся и увидел, как Маленков согнулся в три погибели и неловко стягивает башмаки со своих скрюченных ног.

– Ты чего делаешь, с ума сошёл? – невольно воскликнул Берия, сразу приободряясь.

– Чтобы не скрипели! – с серьёзным видом ответил Маленков, выпрямляясь и держа ботинки на весу (вместо того, чтобы оставить их на полу).

Берия так и понял, что Маленков ошалел от страха и окончательно перестал соображать. В иной обстановке Берия не преминул бы отпустить едкое замечание, но не теперь. Лицо его сохранило строгое выражение. Сохраняя торжественность момента, он повернулся к заветной двери и взялся за отдающую холодом рукоять замка.

Едва перешагнув через порог, Берия почувствовал неладное. Он сразу увидел Иосифа. Тот всё так же лежал на спине, укрытый одеялом. Голова была запрокинута, из глотки вместе с дыханием вырывались хрипы. Берия знал, что Иосиф никогда не спит на спине, а всё больше на боку, подложив под голову согнутую руку и сам согнувшись и укутавшись сверху одеялом или мохнатой дохой. Но теперь он лежал вытянувшись, и лицо его было страшно. Берия сделал несколько шагов и остановился. Стояла мёртвая тишина, и тем отчётливее слышались страшные хрипы через равные промежутки времени. Лицо было неестественно синюшного цвета,