седой щетиной, отёкшее, набрякшее, отвратительного синюшного цвета. Лозгачёв с оторопью смотрел на это лицо, так не похожее на то, что было на многочисленных портретах. Там Иосиф был бодр и светел, там он улыбался, а глаза его озорно блестели. Теперь он не улыбался. Лозгачёв вообще никогда не видел улыбающегося Иосифа. Тот при нём не шутил, не смеялся, не выглядел добрым и довольным. Но всегда он был чем-то озабочен и углублён в какие-то свои мысли. К этому все они уже привыкли. Все знали: вождь мирового пролетариата решает очередную эпохальную задачу. Ни на минуту не может отрешиться от множества проблем, одолевающих его днём и ночью, в любое время суток, и даже во сне! Он несёт на себе тяжкий груз – ради того, чтобы всем другим было легко и весело. Чтобы никакая злая сила не посмела нарушить покой советских граждан! Лозгачёв поднял было руку, но так и не решился притронуться к Иосифу. Ему отчего-то было страшно прикоснуться к этому подрагивающему телу, к этому вместилищу чего-то непостижимого, неподвластного уму. Он вдруг подумал, что если прикоснётся к Иосифу, то он вдруг крепко схватит его и будет трясти изо всех сил, пока не вытрясет из него всю душу! Ему почудилось, что Иосиф смотрит на него сквозь прищуренные веки. Лозгачёв отпрянул в испуге, сделал два шага назад и лишь тогда опомнился. Его прошиб холодный пот. Он едва не совершил непоправимую ошибку! Ни в коем случае не должен притрагиваться к Иосифу! Его же потом и обвинят в чём-нибудь! Да и зачем? Ведь он не врач и не сиделка. Его ли это дело – определять самочувствие и ставить диагнозы? На то есть профессора. Вот пусть они и решают, как тут быть.

Подумав так, Лозгачёв повернулся и быстро пошёл вон из комнаты. Он словно бы избавился от наваждения. Твёрдо решил больше не входить к Иосифу ни под каким предлогом. Всё, что мог, он уже сделал. Осталось совершить последнее усилие. Нужно сказать Берии о том, что Иосифу срочно нужен врач, что дело его плохо, что он умирает! Если он этого не сделает, то он будет объявлен виновником смерти всемогущего вождя. Берия заявит, что ночью всё было нормально, Иосиф был в полном порядке. А утром, когда Иосифу действительно стало плохо и ему нужна была врачебная помощь, то он – Лозгачёв – скрыл от своего руководства серьёзность ситуации и таким образом стал виновником всего, что впоследствии произошло! Отвечать за чужие ошибки Лозгачёв не хотел. Умирать за чужие грехи ему было не с руки. Поэтому он решительно снял трубку с чёрного аппарата, на котором не было ни цифр, ни вращающегося диска, и, стараясь говорить чётко и громко, попросил срочно соединить его с Берией. А когда тот наконец взял трубку, твёрдо доложил о том, что «товарищ Сталин» находится в крайне тяжёлом состоянии и что ему немедленно нужен врач, а иначе он может умереть в любую секунду, и это могут подтвердить все находящиеся в резиденции сотрудники.

Лаврентий молча выслушал доклад подчинённого. И лишь когда Лозгачёв спросил:

– Какие будут указания?

Очень спокойно ответил:

– К товарищу Сталину никому не входить. Поставьте человека возле дверей, чтобы следил. Врачи скоро будут. Ждите.

И положил трубку.

Лозгачёв был поражён таким нечеловеческим самообладанием. Видно и вправду: там, на самом верху, сидят необыкновенные люди. Они знают что-то такое, чего не знают все они – обычные людишки, исполняющие чужие приказы. У них особый склад ума. И непостижимая душа, которую, сказать по чести, сам чёрт не разберёт. Но всё было куда проще и низменнее! Лозгачёву было невдомёк, что Берия давно уже всё понял и преспокойно дожидался утра. Его интересовало лишь одно: дотянет ли Иосиф до утра? Иосиф дотянул, и это неприятно удивило Лаврентия. Возиться с врачами ему не очень-то хотелось. Но делать нечего, придётся собирать консилиум и снова тащиться к умирающему Иосифу. Врачи на какое-то время продлят агонию, дело затянется, а Берия не любил затягивать важные дела. Ему хватило одних суток, чтобы загнать в товарные вагоны и вывезти с Кавказа полмиллиона чеченцев и ингушей. И когда потребовалось изобрести атомную бомбу – он тоже отлично справился: за четыре года сделал то, на что американцы потратили два десятка лет. В этом была его сила. За это его ценил Иосиф. Если бы Иосиф был поумнее, он давно бы уже назначил его своим преемником, передал бразды правления, а сам спокойно отдыхал где-нибудь в Крыму или в Абхазии – на одной из своих роскошных дач. Не изводил бы себя и своих подчинённых всеми этими совещаниями и производственными планами, которым не суждено осуществиться. Но Господь не одарил Иосифа ни умом, ни дальновидностью, ни обычным здравым смыслом. Под конец жизни он окончательно выжил из ума, и теперь лежит в своём бункере – кусок гниющей плоти, отравляющий своим зловонным дыханием всё вокруг!

Лаврентий строго судил Иосифа. Но он никогда не отличался сентиментальностью или, там, жалостливостью. Все эти глупости были ему совершенно чужды, а правильней сказать: не знакомы! И он прекрасно знал, что Иосиф тоже не пощадил бы его! Это были отношения, лишённые всякого подобия душевности, симпатии, человеколюбия. Всё заслоняла одна величественная идея – идея мировой революции и будущего счастья – счастья, густо замешанного на крови, на страданиях безвинных, не причастных к этому делу людей. Верил ли Иосиф во все эти бредни? Этого Лаврентий так никогда и не узнал. Но это уже было и не важно. Само наличие великой всеобъемлющей цели оправдывало всё: и нищету, и гибель десятков миллионов людей, и поголовную депортации целых народов, мирно живущих на своей земле, и атомную бомбу, способную в одночасье испепелить всё живое на Земле. Это Иосиф ловко придумал! А правильней сказать – перенял! У того же Ленина. У того же Троцкого. Кое-что взял у Маркса, у Гегеля, у Плеханова. И даже Мартова. И даже у Вышинского! И… ещё кое у кого (о ком нельзя говорить вслух). У всех у них Иосиф перенял самое худшее! В этом была его особенность. В этом заключалась небывалая хитрость. И это было его преимущество перед всеми честными и порядочными людьми – соблюдающими правила, приличия, да и обычное здравомыслие. У Иосифа ничего этого не было. И это была та самая мета, которой пометил его Господь. Очень скоро Иосифу надлежало предстать перед Всевышним и дать ответ за все злодеяния. Но жизнь ещё теплилась в нём, искорка