Узнав об этом назначении, Джамбо проворчал:

– Строго говоря, вы тем самым лишились статуса «транзитного военнослужащего».

– Надеюсь, что да.

– Хорошо. Но вы тем не менее можете оставаться здесь сколько угодно. Мы отыщем способ отчитаться за вас в ведомостях. В Лондонском округе всегда найдется выход из положения. Все биржевые маклеры и виноторговцы раньше служили в гвардейской пехоте. Дела с этими ребятами вести проще простого.

Не такому делу посвящал себя Гай, когда касался меча Роджера Уэйброукского четыре года назад в то памятное и так много обещавшее утро.

Из множества статуй, которыми уставлены боковые приделы Вестминстерского аббатства, только одна – и это статуя моряка – обращает на себя внимание воинственностью позы. Мужи средневековья, вложив мечи в ножны, молитвенно сложили руки; мужи века разума облачились в тоги. Один лишь капитан Монтегю в посмертной статуе работы Флэксмэна крепко сжимает эфес шпаги. Потому, видимо, что у капитула хватало забот об укрытии более ценных сокровищ, его оставили стоять всю войну на прежнем месте, не обложенным мешками с песком, пристально глядящим прямо через нижний неф, так же, как он смотрел на корабли революционной Франции в водах у острова Ушант в день победы и смерти.

Его имя помнили не слишком хорошо, и его портрет, больше натуральной величины, где он изображен чересчур дородным для своих лет, редко привлекает к себе внимание посетителей. И в пятницу 29 октября 1943 года он не привлек к себе внимания людей, выстроившихся в очередь по четыре в ряд и медленно, шаркая подошвами, продвигавшихся от Миллбэнка в направлении Грейт-Колледж-стрит вдоль испещренной выбоинами кирпичной стены, которую под покровом темноты какой-то коммунист украсил бросающейся в глаза надписью: «ВТОРОЙ ФРОНТ – ТЕПЕРЬ ЖЕ!» Очередь непрерывно продвигалась вперед, устремляясь к двери под западным окном, вдребезги разбитым взрывной волной во время бомбежки. Англичане уже привыкли к очередям. Некоторые присоединились к этой процессии, даже не ведая, куда она направляется, надеясь, возможно, купить сигареты или башмаки, но большинство людей в очереди пребывало в молитвенном настроении. Лишь изредка и немногие перебрасывались несколькими слонами; никто не смеялся.

День стоял пасмурный, сырой, туманный и тихий. Зимние пальто еще никто не носил. Каждый идущий в толпе имел при себе противогаз, теперь бесполезный, как по секрету признавались эксперты, против любого газа, который, вероятно, мог применить противник, но по-прежнему являвшийся символом вооруженного народа. В очереди преобладали женщины; кое-где встречались военнослужащие – англичане, американцы, поляки, голландцы, французы, которые выделялись некоторой подтянутостью; штатские выглядели убого и неряшливо. Поскольку подошло время обеденного перерыва, одни уминали пирожки с мясом, другие сосали самокрутки, свернутые из табака, добытого из окурков, собранных на полу в столовых. Бомбежки временно прекратились, однако наряды, в которых отсиживались в бомбоубежищах во время воздушных налетов, оставались национальной формой одежды. Подходя к церкви аббатства, в которую многие входили первый раз в жизни, все замолкали, будто приближаясь к телу усопшего, выставленному для торжественного прощания.

Они прошли посмотреть на меч, который стоял вертикально между двумя свечами на столе, подделанном под алтарь. С каждой стороны его охраняли полисмены. Он был изготовлен по повелению короля в качестве дара «людям со стальными сердцами – жителям Сталинграда». Чтобы отковать его, поднялся со своего ложа восьмидесятилетний старец, изготовлявший церемониальные мечи для пяти монархов. Меч был украшен золотом, серебром, горным хрусталем и эмалью. В этот год автоматов «стен» меч являл собою выдающийся образец оружия. Сначала его демонстрировали в Гоулдсмит-холле и в музее Виктории и Альберта как выдающийся образец мастерства. Некоторые расценивали его как свидетельство живучести древнего искусства, уцелевшего под напором низкопробной импровизации нашего времени. Но не этим меч тронул сердца людей. В те дни, когда наступление британских войск в Италии захлебывалось, радио ежедневно объявляло о великих победах русских. Англичане были преисполнены чувством благодарности к своим далеким союзникам и благоговели перед этим мечом как символом их собственных щедрых, стихийно возникших чувств.

Газеты и министерство информации ухватились за это. «Таймс» ударилась в поэзию:

…Ты, меч Сталинграда! Склоняю главу

Перед грозным сияньем твоим.

И в сердце слова – я без них не живу, —

И голос твой сердцем храним:

«…О, смертный, узри – я судьбина твоя.

Все люди сойдутся во мне…

И реки мои. И леса, и моря.

И синие звезды во мгле…

Ты знай: твои дети и внуки твои,

Что будут еще рождены,

Моим, лишь моим, закаленным в крови,

Сияньем озарены.

Когда им расскажет счастливая мать

О славе, рожденной в огне,

Они будут песни победы слагать

И петь обо мне, обо мне!..»

Репортер отдела светской хроники «Дейли Экспресс» предложил провезти меч по всему королевству. Кардифф, Бирмингем, Глазго и Эдинбург в своих картинных галереях и залах гильдий оказали ему почести, какие оказываются раз в сто лет. Теперь, возвратившийся из своего турне, выставленный для всеобщего поклонения возле раки святого Эдуарда-Исповедника, на том месте, где происходит миропомазание королей Англии, он достиг своего апофеоза.

Направляясь в ресторан, Гай Краучбек проехал мимо этой очереди ревностных почитателей меча. Равнодушный к всеобщему энтузиазму по поводу триумфа «Джо» Сталина, который, подобно Гаю и Эпторпу, теперь обрел право называться «дядюшкой», он не испытал желания влиться в их благочестивые ряды. День 29 октября 1943 года имел для него другое, более безрадостное значение. Это был сороковой день его рождения, и, чтобы отпраздновать это событие, Гай пригласил Джамбо Троттера на завтрак.

Именно благодаря любезности Джамбо он сейчас сидел развалившись позади шофера санитарной машины, вместо того чтобы ехать в автобусе. На четвертом году войны Джамбо сохранил достаточно изворотливости, чтобы не поддаваться действию различных правил, направленных на ограничение излишеств. В этом отношении от него не отставал и Рубен. В охваченном голодом мире в рыбном ресторанчике Рубена, в зависимости от сезона, подавали такие редкостные яства, как колчестерские устрицы, шотландская лососина, омары, креветки, яйца чаек – столь редкие блюда, что они даже не упоминались в законе, ограничивающем стоимость еды в гостиницах пятью шиллингами, – а часто и черную икру, получаемую – один Рубен знал каким образом – по дипломатическим каналам. И что было, пожалуй, наиболее удивительным – в этом ресторанчике иногда появлялись сыры из Франции, добываемые бесстрашными парашютистами и доставляемые в Англию на подводных лодках. Хорошее вино здесь было тоже в изобилии – неимоверно дорогое в те дни, когда винные погреба гостиниц опустели и виноторговцы выделяли скудные месячные партии вина только своим старейшим клиентам. На протяжении ряда лет ресторан Рубена посещала небольшая, но ценившая его по достоинству клиентура. Когда-то Рубен служил в «Беллами», поэтому в его ресторане всегда находились столики для членов этого клуба. Теперь старая клиентура все больше разбавлялась странного вида людьми, у которых задние карманы брюк были набиты пачками банкнот и которые называли хозяина мистером Рубеном. Этот ресторан был редкой свечой во мраке, окутавшем грешный мир. Кирсти Килбэннок, предпринимавшая опасные для желудка эксперименты с концентратом заварного крема и различными приправами, однажды спросила: «Скажите мне, Рубен, в чем секрет вашего майонеза?» – и получила серьезный ответ: «Очень просто, сударыня, свежие яйца и оливковое масло».