Либералы, еще вхожие к Горбачеву, радовались его новому союзу с Ельциным, но не могли летом не видеть зловещих знаков. Что бы они ни утверждали публично, возможность открытой контрреволюции ими не исключалась. Шеварднадзе говорил мне: “Трудности у нас начались с первых же дней апрельского пленума в 1985-м, с самого начала перестройки. Если кто-то думает, что предшественники Павлова, Крючкова и Язова были прогрессивнее, он глубоко заблуждается. Нам противостояла такая же сильная партия консерваторов. Важно хотя бы в общих чертах представлять, какая борьба велась в руководстве за «генеральную линию и перестройку”.

Даже после того как в декабре 1990-го Шеварднадзе ушел в отставку с поста министра иностранных дел, ему продолжали звонить его противники за консультациями: как вести себя с афганцами, кто есть кто в западных правительствах. Но примерно с июня 1991-го эти звонки прекратились. Шеварднадзе чувствовал, что вокруг него образовался вакуум, что его телефон прослушивается. “Формировались теневые властные структуры”, — вспоминал он.

Яковлев тоже, по его словам, мог только бессильно наблюдать, как Лукьянов, Крючков и прочие жужжат Горбачеву в уши. “Это люди без стыда и без совести. Они будут на голубом глазу говорить: «Мы за народ, мы ваши спасители, только мы вас любим и уважаем. А эти демократы вас критикуют и оскорбляют». В конце концов, эти слова оказывают нужное действие. Лукьянов будет притворяться главным демократом, а на заседании политбюро окажется самым свирепым ястребом. Лукьянов скажет: «Раздавите их всех! Нещадно!» Он будет говорить: «Михаил Сергеевич, их цель — вы, они хотят добраться до вас, свергнуть вас!»”.

В июле, перед уходом из аппарата Горбачева, Яковлев сказал генсеку:

— Вас окружают непорядочные люди. Пожалуйста, поймите это наконец.

— Вы драматизируете, — как всегда, ответил Горбачев.

И вот Шеварднадзе и Яковлев, ближайшие соратники Горбачева на пике перестройки, беспомощно смотрели, как собираются над головой грозовые тучи. “Горбачев — человек с характером. Слабохарактерный человек не мог бы начать перестройку, — писал Шеварднадзе в своих воспоминаниях. — Горбачев войдет в историю как великий реформатор, великий революционер. Начать такое было непросто. Но он слишком увлекся маневрированием… Конечно, крупный политик должен уметь маневрировать, но должны быть какие-то границы. Наступает момент, когда надо признать: тактические соображения — не самая важная вещь, моя стратегия, моя ставка — демократия и демократические силы. Но мой дорогой друг сделал это слишком поздно”.

Признаки предательства были повсюду. Пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко с тревогой отмечал то здесь, то там провокационные, наглые выходки консерваторов. 2 августа без всякого распоряжения Горбачева кто-то отключил в кабинете Яковлева линии связи с Кремлем и правительством. Тем временем у любимца аппаратчиков Егора Лигачева, который уже больше года был почетным пенсионером, телефон кремлевской связи по-прежнему стоял в квартире.

За несколько дней до путча Игнатенко, отдыхавший в Сочи, заметил, что член политбюро Олег Шенин занял дачу номер четыре — персональную резиденцию на особо охраняемой территории. “Такой отдых был ему не по чину, на огромной даче, где никто не жил уже лет шесть или больше, — говорил Игнатенко. — Жить на этой даче имел право только президент. Может быть, еще премьер-министр”.

Ну а на взгляд посвященных, знаков беды было более чем достаточно. Александр Проханов сказал “Независимой газете”, что “патриотическим силам” пришло время взять власть “за горло”. Проханов заявил, что для предотвращения распада страны формируется народно-патриотическое движение, состоящее из “марксистов-ленинцев, марксистов-сталинцев, членов РКП, социал-демократических русских либералов, профашистских организаций крайнего толка, писателей, художников, представителей армии и крупных промышленников, монархистов, язычников”. “У нации должны быть лидеры, — сказал он, — нельзя бросать народ в состоянии бесхозности”.

В июне Крючков слетал в Гавану по личному приглашению Фиделя Кастро. Месяц спустя “Известия” писали, что Крючков заключил с Кастро несколько секретных соглашений, в которых стороны подтверждали, что Куба останется коммунистической и не выйдет из советской сферы влияния, несмотря на возникшие при Горбачеве конфликты. Через несколько недель после визита Крючкова его соратник вице-президент Геннадий Янаев отправил Кастро письмо с просьбой не беспокоиться о ситуации в Москве и заверением: “Вскоре наступит перемена к лучшему”.

6 августа, после того как Горбачев с семьей улетел на отдых в Крым, Крючков вызвал двух своих ближайших помощников и велел им составить подробный меморандум о ситуации в стране на предмет немедленного введения чрезвычайного положения. Вместе с офицерами КГБ над меморандумом работал генерал Павел Грачев из Министерства обороны. Проведя два дня на оперативной даче — в роскошном комплексе КГБ недалеко от деревни Машкино, — рабочая группа доложила Крючкову, что ввести чрезвычайное положение с политической точки зрения будет весьма сложно и такая мера может повлечь за собой новые беспорядки.

“Но после подписания Союзного договора вводить чрезвычайное положение будет поздно”, — сказал им Крючков.

14 августа он снова созвал рабочую группу и велел подготовить документы для введения чрезвычайного положения. Медлить было нельзя. 16 августа проекты объявления о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению и введении чрезвычайного положения в стране легли на стол Крючкова. В два часа дня Крючков вызвал своего заместителя Гения Агеева и приказал сформировать группу для вылета в Крым, в Форос, где спланировать отключение Горбачева от связи с внешним миром.

В середине августа мы с Эстер после трех с половиной лет жизни в Москве готовились ее покинуть. Мы понимали, что будем скучать по московским друзьям и по нашей здешней жизни. Но нам хотелось отдохнуть, а наш годовалый сын Алекс до сих пор не был знаком со своими бабушками и дедушками и с кучей двоюродных братьев и сестер. Так что мы решили, что нам пора. В первые недели августа мы вечерами прощались с друзьями, а днем я дописывал статьи и брал последние интервью. Одно из них было с Александром Яковлевым, который согласился встретиться со мной за несколько дней до нашего отъезда. Мы с Майклом Доббсом и Машей Липман пришли к нему в его новый кабинет в Моссовете. Мы много чего обсудили, в основном главные события последних шести лет. И в какой-то момент мы спросили у Яковлева, возможен ли военный переворот. Он ответил, что реакционеры по-прежнему представляют угрозу, но что касается военного переворота — ну, в России это как-то не принято, и, кроме того, “армейские не умеют ничем управлять, в том числе армией”.

Странно, что через два дня, 16 августа, Яковлев передал для публикации в агентство “Интерфакс” свое заявление о выходе из рядов КПСС, и там говорилось: “Партийное руководство, вопреки своим же декларациям, освобождается от демократического крыла в партии, ведет подготовку к социальному реваншу, к партийному и государственному перевороту”. А несколько месяцев спустя, когда я снова брал интервью у Яковлева, он подтвердил, что ничего не знал о готовящемся перевороте. “Думаю, просто сработала логика. И чувство такое было. Они же должны были побороться за власть. А как иначе, у них же не было будущего”.