Ателье функционировало с 1938 года, открылось в самый пик террора. Своих клиентов Клава видела только в программе “Время” и называла их почему-то “единицами”. Работу свою она любила. Она нарочно смотрела телевизор, чтобы посмотреть, как на вождях сидят костюмы: “хорошо сидят или вдруг где морщит”. Она вспоминала, как однажды трое суток работала днем и ночью, чтобы изготовить шитые толстой золотой нитью лавровые листья и звезды для формы нового министра обороны — маршала Устинова. Она помнила прижимистость Андрея Громыко (“Всегда только в починку вещи присылал, а новых костюмов не заказывал”) и истерики Михаила Суслова, когда костюм сидел плохо.

Для Клавы ореол Тайны развеялся в тот день, когда на нее вдруг набросились трое мужчин в белых халатах, заломили ей руки за спину и отвезли в психбольницу. КГБ перепутала ее с какой-то диссиденткой. Клава просила выпустить ее: у нее в ателье остался “без присмотра” костюм Юрия Андропова. Агенты КГБ позволили ей сделать телефонный звонок: она сумела объяснить своим товаркам, куда попала. Вскоре ее выпустили. “Моральный ущерб” государство возместило Клаве японскими часами. Перед уходом на пенсию в 1987 году ей посчастливилось сшить костюм для Горбачева. Новый глава СССР прислал ей в благодарность коробку конфет.

Клаве определили нищенскую пенсию: 100 рублей в месяц. Она писала в Кремль с просьбами о прибавке, но тщетно. Впрочем, нельзя сказать, что большевики были вовсе бесчувственными людьми: в 1991 году Крючков прислал всем портнихам открытки к 8 Марта. Ну а Клава решила поделиться тайнами кремлевской потогонной фабрики с 25 миллионами читателей “Комсомольской правды”. “Мы так долго работали держа рты на замке! А ведь всегда хочется поделиться секретом”, — объяснила она.

Тем летом большинство цековских чиновников, еще ходивших на службу, выглядели одинаково: пожилые усталые, встревоженные люди. Они держались за теплые места, надеясь еще хоть годик на них усидеть. Более оборотистые давно ушли в бизнес.

Аркадий Вольский долгое время служил партии верой и правдой. Он был помощником Андропова, одним из командиров советского машиностроения, советником Горбачева. Он прекрасно понимал, что ждет страну. Вольский и некоторые из его слегка либеральных и очень сметливых друзей начали осматриваться и осваиваться в новом мире. Они видели, что комсомол, который прежде был кузницей кадров партийных идеологов, стал для новой России подобием Гарвардской школы бизнеса: энергичные комсомольцы открывали залы игровых автоматов, торговали компьютерами, организовывали издательства. У них были связи в правительстве, невероятные налоговые льготы, к их услугам были сотни миллионов рублей из партийных фондов. Комсомольские лидеры учреждали крупные коммерческие банки, которые вскоре стали главными игроками на советской финансовой сцене. Некоторые партийные либералы старшего поколения тоже не отставали. Святослав Федоров, знаменитый на весь мир офтальмолог и до 1990 года член ЦК, построил современную, независимую от государства клинику и сделал на ней состояние. Когда премьер-министр Павлов явился в клинику Федорова и потребовал 80 процентов ее валютной выручки, Федоров просто послал его.

“Сейчас политическая борьба за власть — это борьба за собственность, — говорил Федоров в интервью «Комсомольской правде». — Если у людей появится собственность, у них будет власть. А если нет, они так и останутся батраками”.

Вместе с секретарем правления Союза научных и инженерных обществ Александром Владиславлевым Вольский основал Научно-промышленный союз. Идея заключалась в посредничестве между потенциальными зарубежными инвесторами и советскими предпринимателями. Чтобы не было сомнений в связях Вольского с партийной и промышленной верхушкой, под офис он арендовал помещение по соседству с ЦК за 750 000 рублей в год. “Мы сняли это помещение из тех же соображений, из каких нью-йоркский банк предпочитает размещаться на Пятой авеню”, — объяснил мне Владиславлев. Идея была богатая. В Союз обращались те, кому нужна была помощь “в верхах”. “Мы можем соединить наши ресурсы и дешевую рабочую силу с вашими мозгами и технологиями, — говорил Владиславлев. — Вы приходите к нам, потому что мы лучше всех знаем потенциальные объекты приватизации”. За членство в Союзе вносили ежегодный взнос (10 000 рублей) 39 советских промышленных ассоциаций, в том числе Ассоциация предприятий оборонно-промышленного комплекса. Еще две тысячи индивидуальных предпринимателей выплачивали Союзу некоторый процент от прибыли.

Бизнес был выгоднейший. Весной я написал статью в The Washington Post о новом классе — коммунистах, сделавшихся капиталистами. Когда на встречу Горбачева с Бушем приехали редакторы моей газеты, я наметил для них места для посещений и людей, с которыми стоит увидеться. Они сказали, что, может быть, не прочь встретиться с Аркадием Вольским. Почему бы и нет?

Втроем мы приехали к Вольскому в офис, думая, что едем для интервью на экономические темы.

“Рад встрече”, — поприветствовал Вольский одного редактора.

“Рад встрече”, — повторил он второму.

А мне он сказал: “Не рад вас видеть”.

Смотрел он на меня сердито и раздувал ноздри, как разъяренный бык. Было похоже, что надвигается скандал, хотя я совершенно не понимал причины.

Несколько минут Вольский жаловался редакторам, что моя статья совершенно несправедлива, что я высмеял “нормальный” процесс создания рыночной экономики. Но затем его жалобы приняли совсем скверный оборот. В своей статье я написал, что один из его главных “консультантов” — Радомир Богданов, известный офицер КГБ. В последние годы застоя и первые годы гласности Богданов был одним из немногих людей, которые соглашались разговаривать с иностранными журналистами. Вольский особо отметил в моей статье пассаж о том, что с Богдановым и другими сотрудниками Научно-промышленного союза встречались в надежде заключить сделки двое западных бизнесменов — председатель корпорации Seagram Эдгар Бронфман и медиамагнат Мортимер Цукерман.

“Вы антисемит худшего сорта!” — возвысил голос Вольский. Как я мог запятнать репутацию такого порядочного человека, как Богданов, и как я смел назвать две такие очевидно еврейские фамилии, как Бронфман и Цукерман? “Вы что, не понимаете, как к этому отнесутся?”

Я не понимал, осознает ли вошедший в раж Вольский, что я сам еврей. Правду сказать, однажды на меня посмотрел мой соплеменник, житель восточноафриканского государства Малави, и сказал: “Это еврей”. Но Вольский был слишком увлечен.

“Это просто смешно, — сказал я наконец. — Вы не видите, что мы с Цукерманом или Бронфманом одного поля ягоды? Только я беднее. Может, не стоит читать мне лекцию об антисемитизме?”

Я не мог взять в толк, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор, пока Вольский наконец не произнес: “Вы понимаете, как эту информацию могут использовать люди из «Детского мира»?!”

“Детским миром” называли КГБ, чьи здания были расположены по соседству с одноименным магазином.

Каким бы искушенным финансистом, каким бы хитрецом и своим человеком среди оборонщиков ни был Вольский, на фоне других партократов он был человеком умеренных взглядов. В июле они вместе с Яковлевым, Шеварднадзе, Поповым и Собчаком объявили об учреждении Движения за демократические реформы. Однако ему, как и остальным, шестое чувство подсказывало, что решение в головах будущих путчистов уже созрело. Нервы у Вольского были на пределе, и я это тогда вполне прочувствовал.