голове мутнело. Но надо было спешить, чтобы ночь не застала нас в дороге. Волнения, вызываемые необеспеченностью дороги, боль, обратившаяся в продолжительное мученье, не передать словами! Уже поздно вечером въехали мы наконец в Ставрополь. Этого города я совсем не знал. Истинные адские муки начались, когда мы стали подниматься по улице, мощенной крупным булыжником. К несчастью, ехать пришлось долго. И теперь дрожь пробегает по телу при этом тягостном воспоминании – тогда я и плакал, и ругался.

В госпитале сейчас же взяли на перевязку. Нога чудовищно вспухнула. Женщина-врач сперва заявила, что у меня торчит наружу застрявшая пуля. Пришлось сказать, что пулю следует искать в убитой ею лошади. Утром началась погрузка в поезд для отправки в тыловой госпиталь.

Только на четвертый день попал я в Ейский госпиталь на операцию. Делал ее молодой симпатичный врач, доктор Фокин. Нога моя еще больше распухла и посинела, представляя собой большую темную колоду. Кончилась моя фронтовая жизнь – началась лазаретная. На операцию я шел с большим опасением, ибо вид ноги не обещал ничего доброго, а спросить доктора, что он собирается с ней делать, как-то не решался, да и не сказал бы он мне. Под маской досчитал я до 20 и «провалился». Проснулся я, когда меня везли обратно в палату.

Делать большую и сложную операцию не нашли нужным и лишь обрезали часть выходившей наружу кости, зашили рану, а всю ногу, до самого бедра, положили в гипс. На койке уже все было приготовлено для вытяжения. На ступню надели крепкую петлю, к которой привязали длинную веревку с крючком на конце. Веревка была пропущена через блок, находившийся на уровне ноги, и через второй, метром выше. На крючок вешался мешок с песком положенного веса.

Ейский войсковой госпиталь представлял собой сущий муравейник – все было забито. Хирург едва успевал делать срочные операции. В большой палате, куда меня поместили, находились и легко-, и тяжелораненые, были и умирающие. Не забуду бесстрастного лица лежавшего поблизости от меня красноармейца. С тяжелой раной в голову, он поднимался на койке и, забираясь рукой под перевязку, ковырялся в собственной ране. Эту операцию он производил спокойно-равнодушно, очевидно уже не чувствуя боли. Через два дня его вынесли в мертвецкую. Напротив, у дверей, лежал тоже обреченный: капитан, у которого то и дело повторялись приступы столбняка. Больно было смотреть на него в это время. Вскоре его унесли в другую палату.

Мне не было видно, что творилось в другом конце палаты, но койки через четыре от меня лежала группа корниловцев, оставившая самое приятное воспоминание. Их бодрое и жизнерадостное настроение заражало всех. Из этой компании мне запомнились три фамилии: поручик Святополк-Мирский, капитан Делов (кавалер ордена Святого Георгия) и капитан Пух[311]. Двое первых вскорости уехали на фронт, а капитан Пух еще долго доставлял нам удовольствие своим приятным баритоном под собственный аккомпанемент на гитаре. Пел он с каким-то естественным задором, и казалось, что это доставляет ему самому особую радость.

Население госпиталя все время менялось: одни уезжали на фронт, а на их место прибывали новые раненые. Не прошло и недели со времени отъезда Святополк-Мирского и Делова, когда вновь прибывший раненый корниловец сообщил, что капитан Делов убит в первом же бою после своего возвращения из госпиталя.

Отношение к нам со стороны персонала и жителей города было очень сердечным, и нередко нам приносили вареники, блины, а то и «дефицитный продукт» – табачок. В общем, жизнь как-то скрашивалась, но лежать становилось все нуднее и нуднее. На вытяжении надо было пролежать не менее шести недель. На перевязку носили редко, так как и входное и выходное отверстия закрылись очень быстро, а шов от операции не давал нагноения. Температура – нормальная. При лежании боли в ноге не чувствовалось, но на спине появились пролежни, и казалось, что на ноге под гипсом копошатся насекомые. Только после семи недель повезли меня в перевязочную, чтобы снять гипс. Оказалось, что малая берцовая кость срослась, но уступом, а большая вообще не срослась. Образовался ложный сустав. Снова положили в гипс, но уже без вытяжения. Начал я учиться ходить на костылях. Наука эта – несложная, но трудно было преодолеть головокружение, которое сразу появлялось, как только я становился на ноги после столь долгого неподвижного лежания. Вначале приходилось прибегать к помощи санитара или сестры, чтобы не рухнуть на пол.

Была необходима вторая операция – уже сложная, для чего через две недели меня отправили в Ростов. С костылями я уже управлялся свободно. На эвакуационном пункте я получил назначение в Свято-Троицкий госпиталь в Нахичевани и отпуск на несколько дней в Новочеркасск. Из Новочеркасска добрался я до госпиталя, помещавшегося, кажется, в Екатерининской женской гимназии.

Здесь царила уже иная атмосфера – другой и распорядок. Суеты в нем вообще не существовало, тишина, покой, порядок, чистота.

В палате, куда я попал, было всего каких-нибудь 20 коек, и стояли они не так близко одна от другой. Нашей палатной сестрой была княжна В. Уварова, соседней – дочь одного профессора из Новочеркасска; старшей сестрой – княгиня Волконская. В моей палате лежали только тяжелораненые – или уже оперированные, или готовившиеся отправиться на операционный стол.

Спустя неделю пришла и моя очередь. Дали мне на ночь выпить изрядную дозу какой-то «гадости», утром промыли желудок, целый день ничем не кормили, а вечером дали выпить снотворного. В операционной, куда меня принесли, большой персонал. У доктора только глаза не закрыты, вся голова окутана белой густой марлей. Положили меня на стол, надели маску и приказали считать. Вскоре все стало куда-то уплывать и… уплыло.

Странное ощущение испытал я при пробуждении, когда открыл глаза. Пытаюсь что-то спросить и не могу: рот будто набит ватой. Сестра сидит рядом и успокаивает:

– Операция прошла хорошо, длилась два часа, но язык запал в горло и закрыл дыхание; вынули его щипцами и так держали более часа.

Была уже полночь – все спали. Ощутил во рту распухший язык, но боли не было. Не было ее и в ноге, которая снова покоилась в гипсе и на вытяжении. Состояние – расслабленное. Хотелось пить и слегка поташнивало. Под утро началась рвота. Сначала пустой желудок выбрасывал какую-то противную слизь, а дальше началась рвота с конвульсиями, не дававшая ничего, кроме страшной горечи, расходившейся во рту и вызывавшей мучительное желание пить. Отдал бы все за один глоток воды, но пить не давали. Доктор разрешил сестре окунать чайную ложку в стакан с водой и класть ее мне