в рот. Это чуть помогало, но не прекращало спазматической рвоты, как будто стремившейся выкинуть наружу желудок. Это воспоминание осталось во мне как самое мучительное из тех, которыми сопровождалось пребывание в госпитале. Полегчало мне только после полудня, а к вечеру сестра влила мне в рот первую чайную ложку воды. Слегка отошел и мой язык, но желания говорить не было. Из рассказа сестры я узнал, что операция была сложная и долгая: на костях сделаны были специальные зарезы, после чего их сложили, просверлили и сшили особой золотой проволокой и т. д. Доктор говорил мне, что пришлось применить так называемый «французский замок». Новых семь недель предстояло пролежать на вытяжении.

Из нашей палаты часто брали на операции или перевязки, а иногда переводили в другую палату, но покидавших госпиталь почти не было. Случалось, что на операции брали совершенно здоровых на вид людей. С поврежденными артериями, они ежеминутно рисковали кровоизлиянием. Если таковое происходило, то весь госпиталь приходил в движение. Среди персонала начиналась лихорадочная работа, а все мы гадали: останется жив или истечет кровью? Какое волнение бывало в нашей палате, когда из нее брали кого-нибудь на подобную операцию! С нетерпением ждали мы появления нашей сестры: по ее виду сразу было видно, как прошла операция. Один раз унесли от нас молодого поручика. Вид у него был совершенно здорового человека, и двигаться он мог самостоятельно. Но ему даже подниматься с постели было запрещено, так как он считался одним из самых опасно раненых, имея пробитую у самого бедра артерию. Минут через 40 вышла заплаканная сестра, села на стул и разразилась настоящими рыданиями. Утирали слезы и мы: поручику ампутировали ногу по самое бедро.

Операции как мне, так и другим делал еще нестарый врач, доктор Тамаревский. Когда я попал в палату, против меня лежал скелет, обтянутый темной кожей, – хорунжий Войска Донского, кажется, станицы Калитвинской. Его все считали явно обреченным: общее заражение крови. Температура у него была постоянно высокая; на перевязки его почти не носили, и находился он все время в бредовом состоянии. Часто ему делали вливание солевых растворов. Время от времени сестра приносила тазик и все нужное для перевязки. Она снимала бинты и прямо ножницами вырезывала из раны отгнившие куски мяса. Ужасная рана! Огромная по размерам и почти черная. Человек гнил! Большой боли он как будто не чувствовал и лишь немного морщился. В нем тлел последний огонек жизни. И в таком состоянии он находился много недель. И вот как-то раз сестра объявила нам, что у «живого покойника» появились признаки улучшения, а через неделю радостно подтвердила, что он определенно идет на поправку. Я все еще лежал, когда у хорунжего вернулось сознание. Теперь он уже ел, и на его почерневшем лице появился первый румянец. Крепкий организм приобрел. Вернулся к нему и дар речи, но говорил он еще еле слышным шепотом. Несказанно радовалась наша сестра. Радовались и мы.

Медленно тянулось время в госпитале. Часто навещали нас гимназистки, приносившие нам книги для чтения и всячески старавшиеся нас развлечь.

Большой разрез от операции затянулся быстро, но состояние кости вызывало сомнения. От долгого лежания на спине становилось труднее засыпать: подушка выбрасывалась из-под головы, голова заваливалась ниже туловища, и тогда, наконец, удавалось заснуть. Пробуждения бывали мучительны: болела шея, тяжелела голова.

Прошло 7 недель, пока сняли гипс. Кость не срослась. Через некоторое время старший врач, тоже хирург, хотел сделать мне новую операцию, но я попросил отправить меня на осмотр к профессору Напалкову – лучшему ростовскому хирургу. С помощью костылей и санитара добрался я на извозчике до кабинета профессора при университетской клинике. Он предложил мне перевестись в 4-й госпиталь – Белого Креста, – где профессор состоял консультантом. Госпиталь помещался на Таганрогском проспекте.

В новом госпитале снова повеяло фронтом. Палата, где я приютился, большая, шумная. Были в ней и тяжелораненые, были и «бегающие», то есть выходившие в город. Одни лежат подолгу, другие через две-три недели покидают госпиталь, а на их место прибывают новые. Каждый день свежие новости.

Старшим врачом был доктор Габрильяну, ординатором – доктор Чижов, назначенную мне операцию делал доктор Напалков. Длилась она чуть больше сорока минут. Опять гипс, опять семь недель на спине.

Е. Емельянов[312]

ПАРТИЗАНСКИЙ ПОЛК ПОД СТАВРОПОЛЕМ[313]

7 ноября. Наконец-то дивизию нашу, сильно потрепанную, отвели на отдых. С 10 сентября по 3 ноября были в беспрерывных боях, не имели даже ни единой дневки. Выпадали дни, что и по два боя в день: на заре подойдем к какому-нибудь селу Безопасному, атакуем, часам к 9—10 утра выбьем из села большевиков и расположимся на отдых… в 3—4 часа дня тревога. В ружье. Идем 10—15 верст, и к закату опять бой, атака, и лишь глубокой ночью уснешь. То бросят нас от нашего тыла (города Ставрополя), где обоз и хозяйство, к реке Маныч на 150 верст; то глядишь – Ставрополь опять в руках большевиков, и спешным маршем днем и ночью – спасибо, хоть на обывательских подводах – поворачиваешься кругом и идешь отбивать Ставрополь.

Вышел в поход, имея у себя офицерский батальон около 600 бойцов, а на отдых пришел с 30. Во 2-й роте у меня остались в строю: ротный командир и один казак. Так под Ставрополем и лежали оба рядышком в цепи и постреливали.

В особенности памятна мне дорогой ценой купленная атака одной деревни – Малая Джалга… Далеко-далеко на севере Ставропольской губернии, среди бесконечной степи лежит она. Прогнав с боем большевиков из дер. Кевсалы, полк наш заночевал в дер. Большая Джалга. Было роковое 13 октября. По утрам заморозки. Еще не вставало солнце, и мы, неприятно ежась от холода, двинулись в поход. До дер. Малая Джалга было не более 7—8 верст. Показались крылья ветряных мельниц, крест на церкви и верхушки оголенных деревьев, что по задам дворов. Неприятель приветствовал одним-другим орудийным выстрелом. Приказано было 2-му и 3-му батальонам держаться уступом за левым флангом 2-го батальона в резерве. Местность, как ладонь, ровная. Показался красный диск солнца… Для многих, очень многих оно было последним в их жизни…

Малая Джалга, как и все степные села и деревни, длинной лентой верст на 5—6 растянулась по балочке, где струится какой-то жалкий ручеек. Вижу – 2-й и 3-й батальоны, широко рассыпав цепи, пошли в атаку. До неприятеля, до опушки леса, 2—3 версты. Минут через пять мне приказано тоже рассыпать цепи влево от 2-го