Карла не понимала, почему Матиас захотел, чтобы Людовико остался. Она осознала, что согласно кивает, после чего все трое снова уселись на обломки камней. Карла невольно думала о том, что оба эти человека — убийцы, ведь их доспехи испачканы запекшейся кровью. Еще больше беспокоило то, что оба добивались ее расположения, и она чувствовала, как туго натянуты струны их мужественности. Это было все равно что сидеть между двух скалящихся охотничьих псов. Но ей хотя бы удалось нарушить молчание. Что бы ни случилось дальше, Карла надеялась, ей не придется оттаскивать их от глоток друг друга.

Людовико наклонил голову, прислушиваясь к шуму сражения.

— Вы считаетесь знатоком нравов неверных, капитан Тангейзер. Сколько еще этих дьяволов нам требуется убить, чтобы они наконец отправились по домам?

— Смелые слова для священника, который обычно отправляет своих прихвостней убивать вместо себя.

Людовико взглянул на него с вежливой улыбкой.

— Мне и в самом деле хотелось бы узнать ответ на свой вопрос.

Матиас ответил благодушным тоном, но за его сердечностью скрывалась ледяная ярость.

— Последний раз армии Сулеймана сняли осаду с города в двадцать девятом году, с Вены. И тогда их заставил отступить снег. Здесь мы едва ли можем рассчитывать на помощь подобного союзника.

— Мы можем рассчитывать на милосердие нашего Господа Иисуса Христа.

— Его имя осквернено уже одним тем, что Его произносят твои губы, — сказал Матиас. — Ты не смог бы замарать Его сильнее, даже если бы оно прозвучало у тебя из зада.

Карла была потрясена, но ничего не сказала. Зачем он так раздражает Людовико?

Но Людовико оставался безмятежен.

— Я тронут, слыша, что вы защищаете достоинство нашего Спасителя.

— Я ближе знаком со словами и деяниями Христа, чем большинство ваших братьев, — ответил Матиас. — Потому что читал Евангелия, и послания Павла, и Деяния апостолов сам. — Он быстро взглянул на Карлу. — Хотя делать это — преступление, которое влечет за собой смерть. Хозяева Людовико запретили издавать их собственную Священную Книгу на вульгарных языках — идея, надо признать, светлая, к тому же благодаря ей у инквизиции нет нехватки в работе.

— Без наставления матери-церкви, — пояснил Людовико, — простой человек едва ли сумеет понять священные тексты. И таким образом он впадет в ересь. — Он посмотрел на Карлу. — Разве нужно большее доказательство, чем многочисленные злодеяния протестантов?

— Христос сам был простой человек, — возразил Матиас. — И если бы он предвидел все злодеяния, какие творятся от Его имени, Он никогда не оставил бы Свои инструменты и не ушел из мастерской Своего отца.

— Если вы отвернули свое лицо от истинной церкви, — сказал Людовико, — тогда почему же вы сейчас здесь, сражаетесь на стороне солдат веры?

— Вера истинного солдата сосредоточена на одной лишь битве, а не на том, что послужило для нее поводом.

— Говорят, на поле битвы все люди начинают верить в Господа.

— Может быть, и так, раз уж они так часто выкрикивают Его имя. Но если бы я был Богом, я вряд ли поддавался бы на лесть и подобные заискивания. Как говорил Петрус Грубениус, запоздалые просьбы о Его милосердии едва ли могут служить убедительным доказательством Его существования.

— А, — произнес Людовико. — Снова Грубениус.

— Карла хотела узнать, как погиб Петрус.

— И вы ей рассказали, — произнес Людовико без всякого выражения.

Матиас кивнул.

— Я рассказал ей обо всем, не назвал только имени его мучителя. Но в этом и не было необходимости, потому что ее сердце знает ответ и без моих намеков.

Людовико взглянул на Карлу, и ей стало дурно.

— Грубениус был выдающимся человеком, — сказал Людовико. — Его бессмертная душа была спасена в тот день, потому что если бы он остался на свободе, то вернулся бы к своим занятиям и был бы проклят навеки. Мы с Матиасом оба видели, как он взошел на костер. — Людовико взглянул на Матиаса. — Капитан стоял, на добрую голову возвышаясь над всеми собравшимися на площади, хотя, насколько я помню, не делал попыток протестовать.

Карла сжалась от омерзения перед той жестокостью, которая теперь была подтверждена.

Матиас не шевельнулся.

Людовико снова повернулся к Карле.

— Он выглядел так, что не заметить его было просто невозможно, думаю, ты можешь себе представить.

Лицо Людовико было непроницаемо, как всегда, но в его черных глазах светилась ревность. Он взял из корзинки последний кусок хлеба, но не стал есть.

— Ты, кажется, не в себе, Карла, — заметил он. — Должно быть, ты едва жива от усталости. Тебе непременно надо немного отдохнуть.

Он был прав, она больше всего на свете хотела бы уйти, но чувствовала, что, если уйдет, это будет похоже на предательство. И еще она ощущала, что именно этого он и добивается. Поэтому она отрицательно покачала головой.

— Нам с Матиасом надо еще кое о чем поговорить.

Она намеренно назвала Тангейзера по имени, и для Людовико это не прошло незамеченным.

— Нисколько не сомневаюсь, — отозвался он. Потом повернулся к Матиасу. — Карла сказала мне, что вы с ней собираетесь пожениться.

Карла встревоженно посмотрела на Матиаса. Она ничего не рассказывала ему о ночном визите Людовико из страха, что он сделает с ним что-нибудь. Матиас кивнул, будто бы все вокруг знали об их намерении.

— Это верно, мы обручены. — Он улыбнулся Карле, и исходящая от него теплота растопила ее тревоги. — И любим друг друга тоже. — Он посмотрел на Людовико. — Надеюсь, мы услышим от тебя благословение и наилучшие пожелания.

— Вы сказали мне при нашей первой встрече, что вы везучий человек.

— Да, и очень дорожу этой репутацией, — ответил Матиас. — Я слышал, ты тоже кое-чего успел достичь, ты ведь теперь рыцарь «по праву».

Людовико наклонил голову в знак согласия. По мере того как поток грубостей и оскорблений нарастал, Карла гадала, когда же он наконец взорвется.

— Никогда не думал, что буду испытывать к Ла Валлетту жалость, — сказал Матиас, — но при известии о твоем вступлении в орден, должен признать, я посочувствовал ему.

— Почему же?

— Потому, что ты уничтожишь его. И его горячо любимый орден тоже.

Людовико заморгал.

— Ради чего мне это делать?

— А ради чего еще ты вернулся на Мальту? Уничтожать — это твое призвание.

Людовико повертел в руках кусок хлеба.

— Если бы даже у меня и имелись бы столь фантастические намерения, откуда у простого рыцаря возьмутся средства для их осуществления?

— Ага, точно, — сказал Матиас. — Простой рыцарь. Скромный священник. Когда речь идет об искусстве войны, здесь Ла Валлетт гениален, но в искусстве политики он так же неискушен, как мальчик-певчий, впервые приглашенный в спальню к епископу.