Матиас пожал плечами, глаза его были устремлены на затычку от фляги, которую он держал в руке, Карла видела, что он уже пришел в себя.

— Редко когда проливается какая-нибудь другая кровь, — ответил он, — пусть многие вокруг и совершенно убеждены в обратном. Воины ислама. Воины Христа. Все они дьяволы друг для друга, а Сатана хихикает себе в рукав.

Он протянул ей флягу с вином, но Карла отрицательно покачала головой. Он выпил и утер рот. Карла вздрогнула, ей показалось, он стирает со рта поцелуй. Словно этого поцелуя никогда не существовало. Словно он ей приснился, как приснилось и многое другое. Но сердце до сих пор учащенно билось, Карла ощущала на губах вкус его губ. Она не желала говорить о войне и убийстве. Она хотела говорить о любви. Она хотела услышать, как он говорит о любви. Но она была совершенно не искушена в подобных вопросах. Звук застревал у нее в горле, тело окаменело. Она отступила назад так же далеко, как и он. Хотя он вовсе не отступал, отступать было не в его натуре. Тангейзер вынул из рукава платок, наклонился и вытер ей лицо. Платок был грязен и мокр от пота, но ощущение, испытанное ею, было воистину удивительным.

— Между тем поплакать иногда полезно, — сказал Тангейзер. Он улыбнулся, желая подбодрить ее. Потом убрал свой платок. — Петрус Грубениус предполагал, что слезы по сути своей та же кровь, из которой, после прохождения через мембраны головного мозга, изъята вся сила. Он не смог этого доказать, но правда в том, что на вкус они похожи: солонее, чем моча, но не такие соленые, как морская вода. Петрус был уверен, что плакать очень даже полезно для здоровья — естественная замена кровопусканию, которому нас с такой радостью подвергают хирурги. Многие согласятся, что слезы помогают тем, кто уже пал духом.

Карла тоже улыбнулась, ее смятение прошло, развеянное его теплотой, ей сделалось любопытно, потому что он уже упоминал это имя раньше.

— Расскажите мне, кто такой этот Петрус Грубениус?

— Петрус был доктором, астрономом, алхимиком, философом, знатоком природной магии во всем бесконечном множестве ее проявлений, какое он только успел изучить: космология, физика, дистилляция лекарств и эликсиров, превращения металлов, устройство тайных шифров, секреты магнитов и линз. — Тангейзер развел руками. — Короче говоря, он изучал все, что находил чудесным. Злоба и гнев были ему неведомы, так же как и боязнь иного, которая обращает большинство из нас в животных. Но прежде всего остального Петрус был моим добрым другом. Квинтэссенция — тайны которой были его Граалем — в нем воплощалась телесно в самой высшей своей форме.

Страстность речи Матиаса и угадываемая за ней тоска тронули Карлу.

— Расскажите мне еще, — попросила она.

— Хорошо, — сказал Матиас, растирая руки. — Греки — в прежние времена, до того, как они превратились в тот достойный сожаления народ, какой мы знаем теперь, — определили четыре основных элемента, лежащих в основе Вселенной. Огонь, земля, вода и воздух — это вы, конечно, знаете. Пифагор открыл пятый, высший элемент, квинтэссенцию, которая, как он утверждал, возносится вверх при сотворении любых вещей, живых или мертвых, и из которой созданы сами звезды. В ней заключена сила не просто жизни, но бытия.

— Я имела в виду: расскажите о вашей дружбе с Грубениусом.

На мгновение он вроде бы пал духом, словно так и думал, что ее интерес к вещам обыденным окажется выше интереса к вещам вечным.

Она прибавила:

— Может быть, мой разум покажется вам слишком примитивным или слишком женским, но вы интересуете меня гораздо больше, чем Пифагор.

Матиас вдохнул воздух через нос, словно собираясь с духом перед тяжелой работой.

— Я тогда еще недолго пробыл на землях франков, — начал он. — Я сражался за Альбу против французов в Пьемонте и только что уволился из армии. Поскольку я мало чему учился с самого детства, я был просто-напросто солдатом, ожидающим еще одной войны. Петрус уже тогда был стариком, странноватого вида и странных привычек. Жил он совершенно один, мало заботился о своей внешности и манерах. У него были чудовищно косматые брови, пучки волос росли в ушах и ноздрях, руки у него были покрыты цветными пятнами, оставшимися после его удивительных экспериментов, и еще он прихрамывал из-за болезни берцовой кости. Я прогнал каких-то bravi, напавших на него на улице, и Петрус пригласил меня к себе на ужин. Не знаю, что он разглядел во мне той ночью, но я остался под его кровом на целых два года. Подобных лет уже никогда не будет в моей жизни.

Карла догадалась, что Матиаса насильно лишили какой-то иной судьбы, но сожаления об этом он отмел в сторону перед дорогими воспоминаниями.

— В его мастерской нашли себе пристанище все магические искусства. Каждая комната в доме была набита записями, большинство из которых было сделано его собственной рукой, и разнообразными предметами, поскольку его разум постоянно находил новое поле для деятельности. Ему понравилось мое любопытство, хотя и невежливое, и, поскольку в силу возраста он был не очень ловок, мои небольшие познания в кузнечном деле оказались весьма ценными. Вот так я сделался его учеником и помощником.

Матиас светился от какой-то только ему понятной гордости. Он снова отхлебнул вина.

— Все шло ровно и гладко, а потом Петрус обнаружил, что я умею читать арабскую вязь. Никогда не забуду, в какое волнение он пришел, можно было подумать, будто он только что открыл философский камень, ибо он не переставал удивляться познаниям арабов. Так получилось, что у него в библиотеке хранился редкий трактат на арабском языке, написанный Абу Мусой Джабиром,[107]багдадским магом, чьи тайны так и не были разгаданы. И вот во мне Петрус обнаружил к ним ключ. Хотя дело оказалось непростое. Многих слов я не мог узнать, но Петрус был столь гениальным шифровальщиком, что сам угадывал значения слов, каких не мог понять я. — Тангейзер посмотрел на нее. — Это были счастливые дни. В Мондови.

— И почему же дни эти кончились? — спросила Карла.

Матиас нахмурил брови.

— Ходили слухи, будто бы лютеранская ересь пустила в городе корни и что из высокогорных долин пришли вальденсы — во всех этих делах мы с Петрусом совершенно не разбирались. И вот Микеле Гислери, будь проклята его душа, прислал в город римскую инквизицию, чтобы провести расследование.

Карле внезапно сделалось нехорошо.

— Черви повылазили из-под гнилушек, как это бывает обычно, и Петруса заставили предстать перед трибуналом. Его обвинили в ведовстве и некромантии и в разных других преступлениях, слишком нелепых, чтобы вспоминать их сейчас. Он отказался покинуть свой дом, потому что это было единственное место, какое он знал, но меня Петрус, с присущим ему красноречием, убедил бежать. К моему стыду, я сделал это. Я проехал лигу, прежде чем омерзение к себе пересилило и я вернулся.

Карла видела, что его лицо потемнело еще сильнее.