Он вцепился в каменную балюстраду и пригляделся к восточным окраинам. Что там творится? Он вернулся в людный башенный покой, бормоча начал рыться в бумагах, часовых механизмах, перегонных кубах и ретортах, защитных перчатках, неограненных камнях, инструментах золотобойца, астролябиях и нотных станах; помощники трепетали перед ним.

Перспицил. Монахи освободили его из футляра. Недавно создан несравненным Корнелием Дреббелем.[573]Во Фландрии (также входящей в империю, хотя там этот факт отрицали) умелые шлифовальщики пытались с помощью обычных линз, трубок и зеркал добиться того же, что и Дреббель; иные готовы были отдать состояние за этот секрет, но император уже заплатил целое состояние и сам завладел тайной.

Рудольф поднес его к окну. Перспицил был длинный, как кулеврина, на медных боках выгравированы исторические сцены: Аргус стоокий, Нарцисс у пруда, Моисей, увидевший с вершины горы Землю Обетованную.

Помощник наладил окуляр, раскрыл бархатный полог над головой императора. Император склонился к апертуре.[574]

Там. В направлении Требоны, где стоит загородный дом Петра Вок Рожмберка,[575]человека могучего и гордого; там обитают англичанин Ди и шотландец Келли, его креатура. Император вертел окуляр, но не мог увидеть дома. Что они замышляют? Казалось, там поднимается летний пылевой дьявол,[576]куда как больше мелких бесов по сухим дорогам. Не так силен, чтобы достичь горы, но растет на глазах.

К вечеру небо на востоке затянули облака, и император почувствовал, как ветер касается его щеки.

В ту ночь в деревне, в далеких горах Богемии, некий парень впервые услышал зов — с деревенской улицы, из-под окна.

Он встал с кровати и обнаружил, что обрел новый облик — точно такой же, как у старика, который смотрел на него снизу. Подоконник — и одним прыжком он оказался на улице. Никто не видел, как он покидает дом, и он должен побеспокоиться о том, чтобы никто не увидел его возвращение. Вдвоем они направились вниз по улице.

В тот год он был почти еще мальчишкой; раньше ему не доводилось свершать этот путь, и он знал только то, что старик, бегущий подле, рассказал ему в темноте сарая при свете дня, когда выглядел не так, как теперь. Узнав, что мальчик таков же, как и он сам, что он преисполнен ужаса, отвращения и сомнений, старик взялся за его учение. Он объяснил мальчику, какой странной судьбе оба они подвластны и какой труд выпал им на долю, труд, который старик выполнял в дни поста и молитвы четырежды в год на протяжении многих лет; и он пообещал, что в следующий раз побежит рядом с мальчиком и укажет ему путь. Мальчик оглядел его: длинный язык свешивался из пыхтящей пасти, серой, как и щеки при свете дня; глаза желтые, но столь же влажные и мягкие, как обычно. В общем, до смешного похож на себя в дневном мире.

Улица и дома с закрытыми ставнями, мимо которых они пробегали, казалось, бледно светятся, словно в лучах холодного солнца, и все же его зрение было не столь остро, как в обычной яви: что вдали — неясно и бесформенно, листья и стены лишены даже того смутного намека на цвет, который дарит им луна; они серы, как надгробные камни, как звезды.

Но как же быстр ночной бег! Сердце отяжелело и стучало равнодушно, без усилия, как дюжий лесоруб; а земля летела назад под ногами. Он чуял зрелые колосья, примятые ночным ветром, протекающим через серебряные волчьи уши; он чувствовал великую гордость за мощные посевы, но полагал, что его заслуги в урожае нет; как он сам вспахивал и засеивал отцовские участки и молился о хорошем урожае, — все это забылось.

Ветер усиливался.

Он спрашивал старика: Почему мы не говорим людям, не объясняем, что делаем для них, как охраняем; ведь тогда бы нас любили, а сейчас ненавидят. Старик усмехнулся, а теперь, пролетая над бесцветной землей, мальчик узнал ответ: кровавым сердцем своим узнал, что он — существо яростное и жестокое, из тех, кто убивает без сожаления, — подобно свирепым рыцарям, защитникам своей земли, добрым людям, которых мудрецы обходят стороной. Он почти засмеялся этим мыслям.

Они обходили с подветренной стороны дальние фермы, хлева и собак; время набега еще не пришло. Вскоре они покинули знакомую землю, границы своего прихода; здешние поля и дороги были мальчику неизвестны. Судя по луне, двигались они на северо-запад, в лесистый край. Ночь проходила, и все же казалось, что она висит недвижимо в сером небе, звезды не вращаются, луна не заходит.

Теперь на своем пути они были не одни. Он ощутил их появление прежде, чем увидел первого — далекую темную фигуру, бредущую по невспаханному полю, близ опушки; мальчик знал, что тот, темный, похож на него самого, хотя прежде не знал, что может это учуять. Исчез. И снова на их пути, приближается.

Другой появился внезапно: вдруг совсем рядом возник огромный рыжий зверь, заставивший мальчишескую душу съежиться и кинуться к защитнику, — но защитник был столь же ужасен, как рыжая, как сам мальчик: и восторг охватил новичка.

Втроем они вышли на плоскогорья, куда пастухи летом выгоняли стада. По крайней мере один из овчаров (мальчик знал наверное) был из их рода и, несомненно, этой ночью он несся со всеми к полю битвы. Тяжкая доля, думал мальчик: где-то очень глубоко быть тем самым зверем, от которого охраняешь стада, тем самым, кого они больше всего боятся.

В мягких складках лугов спряталось от ветра маленькое стадо, и с ним пастух. Трое ночных путников бросились на них из-за дрожащих деревьев. Овцы учуяли пришлецов и все до одной всполошились; миг, и они с блеяньем бегут вверх по узкой долине, а пастух подгоняет посохом отбившихся от стада барашков. Но один овчар всех уберечь не мог (его приятели, верно, прятались — прислушивались к воплям обезумевших овец, но боялись выйти из лачуг в такую ночь), и троим ничего не стоило налететь на одну овцу и отогнать от стада к деревьям, пока ее сородичи удирали в другую сторону.

Рыжая первой подбежала к овце — барану, седому барану, — но пастух, готовый биться, вцепился в посох, и лицо его было полно решимости: зубы оскалены, и светятся белки глаз. Отважный человек! Они прошли мимо него и окружили барана; бедолага уже не пытался улизнуть, замер, кроткий и едва ли не терпеливый; кротость его и распалила жажду крови. Пастух удирал, спотыкаясь. Они благословили агнца, разорвали и съели.