Мальчик, окрещенный и насытившийся, поднял свою окровавленную голову; белая голова луны в ужасе взирала на него. Потом где-то глубоко, в основании его длинного члена, в поджаром заду, возникли шум и дрожь, словно рвались и выли его жилы. И когда вопль вырвался из горла, жесткая черная шерсть встала дыбом, выгнулась спина, кости черепа загудели, а крик все длился. Наконец он замолк и увидел, что взрослые смотрят на него благосклонно, а из-за далеких гор и долин послышался ответ — ответ волка или человековолка.

Теперь человечьи жилища остались позади — города, обнесенные стенами, и возделанные поля, мосты, дозорные башни и заставы. Они бежали ввысь по костлявому хребту неприветной горы, смотрели вниз со скал на черную, бесконечную щетину леса, разделенного изгибом реки. Казалось, страшный ветер объял их и поднял сюда, и был тот ветер выше гор и взбирался к изодранным облакам и луне.

Теперь их было много, они стекались из дальних мест и присоединялись к собратьям на широком невидимом пути, который вел к битве. Вправду ли двое старших спутников обменялись изумленными взглядами или это было дурное предчувствие? Эта летняя битва, без сомнения, будет яростной, ибо ведьмы немалым числом собрались в стаи, подобно огромным ночным птицам; карабкаясь по склону, он слышал их шорох на верхушках деревьев — как они присаживаются передохнуть и снова взлетают вослед тем, кто проносится над ними. В сумах, мантиях и за поясами у них были плоды этого года, зрелое зерно и молодняк скота: дары своему владыке, который вознаградит ведьм за этот грабеж, за голод и отчаяние, принесенные людям.

Но как наградит? — удивлялся мальчик. Разве не живут они на той же земле, что и мы, разве не страдают, когда она ограблена? Какова же должна быть награда, чтобы возместить смерти целого года? Прости их Господи, ответил старик; они слишком голодны, вечно голодны, и ничто не насытит их, ничего из того, что можно увидеть, потрогать или ощутить на языке; они вечно мечтают о лучшей еде, сильнейшем наслаждении, соусе поострее и фруктах, немыслимо сладких, — это и обещано им, но не будет дано никогда, никогда, ибо дьявол не владеет ничем, лишь обещаньями.

Они подошли к длинному проходу, ведущему вниз, к последней долине и выжженной околице Ада, чей горький запах донес до них порыв ветра; и здесь они отдохнули. Уселись поговорить — как люди, выпрямившись: руки на коленях, взгляды в лицо. Будь они людьми, открыли бы трутницы и разожгли огонь для согрева — но сейчас они не любили огонь.

Они говорили об охотниках на волков, высыпавших толпами, и у каждого — императорское дозволение прочесывать леса и сдирать шкуры, за которые платят звонкой монетой. Берегись и не зевай! Они сплетничали о своих родовичах: один из них был принцем королевской крови и каждую ночь поста выл взаперти в глубочайшей темнице пражского дворца.[577]

Они хранили и передавали мудрость, о которой не знал дневной мир, и сами они не знали в дневной яви. Они рассказывали (а иные и верили), что в ночь Рождества Христова по соседству с Вифлеемом бродил огромный ужасный волк, и когда ангелы провозгласили благую весть о рождении Младенца, он тоже услышал ее, но не вострепетал, как пастухи; и когда они оставили стада свои и отправились искать Младенца, волк напал на стадо их, и задрал, и съел одну овцу. Совершив же это, он впервые познал угрызения совести и сам не знал отчего и, полный печали, покинул стадо и отправился вослед пастухам, а те шли к яслям. Последовав же за ними, увидел Мать и Младенца, увидел, как пастухи преклонили колени и протянули новорожденного ягненка. Волк смотрел и ждал; и когда все в яслях заснули, он подобрался ближе. Животные, чуя его приближение, подняли шум, и Младенец пробудился и успокоил их; кротостью Своей Он призвал волка, и волк подошел и положил морду на солому, моля о прошении. И за все грехи его и всего его рода Младенец Христос наложил епитимью: отныне он и все потомки его будут приходить в мир людей и при свете дня носить человеческое обличье; но в святые ночи призовут их, и станут они Его солдатами, и пойдут на битву во имя Агнца, и в те ночи вновь обретут они волчье обличье. И стало так с того дня и поныне, и страдают они от ненависти людской, и лишь Господу ведомо, что путь их правый.

Следственно, истинная их сущность шерстиста и скрыта внутри, а людское обличье — одна лишь видимость.

Они склонили тяжелые головы, принимая эту историю, которую не раз слышали прежде; им хотелось плакать, но сейчас было не время. И тогда один из них поднял черный нос и учуял запах, и они прыгнули на четыре лапы (головы крутятся по сторонам, свисают длинные языки) и продолжили путь.

Быть чужим в родном краю.[578]

Быть неузнанным; иметь союзников, которых не узнаешь при свете дня.

Быть снаружи одним, изнутри другим; казаться ничем и никем; быть презираемым и ненавистным, незримым — и все же тем, от кого зависит всеобщее благополучие, хотя никто этого и не знает.

Они будут там — в последней битве, в битве, которая принесет новую эпоху; когда сыны человеческие будут искать, где спрятать головы свои и закричат горам: Падите на нас — и холмам: Сокройте нас.[579]Они будут там, они не станут прятаться.

И когда придет новая эпоха, возможно, все увидят, что они сделали; быть может, их не перестанут страшиться, но будут и ценить по достоинству; и, хотя возможно, что рай будет закрыт для их народа — ибо в смерти они вернутся в землю, как звери, — все же им не доведется более таиться среди людей; целостными, не разделенными будут жить они: скрытое станет явным, и внутреннее — внешним.

В те новые дни они не будут изгнанниками; они узнают друг друга при свете дня; они с гордостью будут нести знаки своего братства, когда (в своем слабом, человечьем, дневном облике) все вместе подойдут к причастию хлебом и вином, ибо они, истинные богемцы и утраквисты,[580]будут снедать corporem utraque sanguinem, и плоть, и кровь.