вспомнил другую березовую рощу, другой солнечный день, с другим голубым и таким же хрупким небом, по которому так же быстро бежали подрумяненные солнцем облака и под ними сестру Машу. Как живая, стояла она перед его глазами, обнимала березку и говорила, и Алексей Нивин услыхал отчетливо и ясно, как слышишь иногда стук своего сердца: “А я верю... А я верю, что и все животные, даже деревья и травы, и мы все будем вместе”.

— Будем вместе, — громко повторил Алексей и испугался звука своего голоса. Он снял картуз, ветер ласково стал перебирать его волосы... и вдруг совсем рядом на дне оврага раздался звенящий, протяжный крик: — Помогите!

Он очнулся. Внизу, где несколько деревьев протянули свои лапы с одного берега на другой и где поднявшаяся и бурлившая вода нанесла на эти лапы белый ствол березы, он увидал, что кто-то, — отблеск солнца в воде и ветви мешали ему разобрать кто, — судорожно цеплялся за ствол и старался выбраться из мутной, коричневого цвета воды. Бросив свой картуз и скинув полушубок, Алексей Нивин кинулся вниз.

Как он добрался, как он вытащил из воды испуганную и почти обессилевшую Соню Еремину и донес ее до своего жилья, — он никогда не мог себе ясно представить. Это было делом нескольких полубессознательных минут, — пришел он окончательно в себя от холода, когда подбирал свой полушубок и картуз, за которыми вернулся после того, как отнес Соню в избу.

— Маша родимая, сестра моя вечно любимая, как хорошо жить на свете! — прошептал он, глядя за небо, напяливая на себя полушубок, и вдруг ему неудержимо захотелось молиться, он упал на колени, прижался лбом к таявшему снегу, слезы душили его. — Господи, Боже Великий и Многомилостивый, — шептал он исступленно и быстро, и было хорошо, как давно уже не было.

То, что Соня Еремина чуть не погибла в овраге между Звенящим и Нивинским лесом, произошло из-за того, что она должна была бежать из отцовского дома. В это утро отец ее Григорий, ездивший в волостное правление, получил известие, что старший сын его Сергей, о котором уже больше трех месяцев не было никаких известий, в сражении при деревне Любицы пропал без вести.

Вернувшись домой, Григорий, хмурый и серьезный, вошел в избу.

— Ну, Марья, знать больно мы с тобой задолжали Богу-то. Терпел, терпел, а теперь все припомнил: Серегу, сына прибрал. Пишут, — пропал без вести.

Марья, вынимавшая горшки из печи, выронила ухват, подняла подол, закрыла им лицо, шатаясь, опустилась на лавку и заголосила:

— Ох, никогда не видать мне Сереженьки; никогда не прижать его ко груди своей.

— Ты не плачь, слезами-то горю не поможешь. Может, и вернется еще; ведь говорят тебе, пропал без вести только. А теперь вот платить приходится. Помнишь обещание-то свое?

— Ничего я не помню, ничего я не знаю... Знаю, что ни за что, ни про что родила я его. Не пожил, не нарадовался жизнью соколик мой, пропал бедный без вести. — И, дико вскрикнув, Марья схватила себя за голову, сильным рывком распустила волосы и упала на лавку, стеная и рыдая. Сидевшая под образами и что-то шившая Соня бросилась к ней, обняла ее и, сама плача и трясясь, старалась ее успокоить.

Григорий подошел к лавке, сел, положил руку на голову Сони и необычным ласковым голосом заговорил:

— Сонюшка, доченька моя, коли мать не помнит, то я помню, я, твой отец. Мы ведь с ней вместе обещали отдать тебя Богу. Я тянул все. Жаль было, — а теперь, видно, пора пришла, сам напомнил нам, не то и впрямь не вернется Серега. Платить надо, Сонюшка, мы все — плательщики. Ничего не пропишешь. Перед рождением твоим мать при смерти лежала. Я уж тогда платить хотел, к Пахому ходил. Мать вскинулась, говорит, не смей, не хочу со скопцом жить. И придумали мы тогда обои вместе, коль родится ребенок, отдать его Богу. Ты и родилась. Я жалел тебя, Сонюшка, — а видишь, что вышло. Бог, он — что? Он терпит, терпит, да ведь не век же терпеть будет. Все возьмет, да еще с процентами. Всеблагий, но и Всесильный, сказано про Него. Нет, уж видно теперь дальше тянуть не приходится, сбирайся тихонечко, — завтра поедем к Пахому.

— Зачем? — спросила Соня.

— Потому обещался я ему тебя отдать.

Марья, притихшая было во время беседы Григория, вскочила, обняла и прижала к себе Соню и закричала на мужа:

— Ты что же? Совсем головы решился что ли? Дите свое, дочь единственную, скопцам отдать хочешь. Не дам ее! Вот что хочешь со мной делай, не дам ее! Никому не дам.

Григорий поднялся. Тяжело прошелся, подошел к ним, остановился, посмотрел на них и сказал:

— Не отдашь, говоришь. Так я ее силой возьму. Потому я отец, я волен распоряжаться ею.

— Не ты ее в чреве носил, не ты рожал, не ты ее грудью кормил, кобель носатый! — кричала в исступленье Марья, — мало тебе что ли, что я сына своего лишилась, ты и дочь у меня отнять хочешь. И зачем я за тебя вышла, за урода такого!

— Марья, — сказал примирительно Григорий, — ты теперь не того, как в исступленье каком находишься; выплачешься, отойдешь — сама поймешь, что платить надо. Так вот тебе мой последний сказ: коль не отпустишь ее, не исполнишь своего обещания, — значит, не муж я тебе больше и не отец ей. Так и знай тогда, — сам в скопцы пойду, и ничем ты тогда меня не удержишь.

И, надев на голову шапку, Григорий решительно вышел из избы.

— Остались мы с мамкой одни, — говорила Соня Алексею Нивину, лежа в его кровати, укрытая его полушубком, пока он возился у печи, раздувая самовар. После пережитого Соню лихорадило. — Дрожим и трясемся от горя, прижавшись друг к дружке, и слезы на щеках мешаем. И говорю я ей:

— Мамка, — говорю, — пойду я к Лексею Андреевичу, к вам то есть. Он меня спасет и укроет, — а коли и он не укроет, — говорю, — тогда уж не жить мне на свете. Как сказала я это, вдруг такую твердость в душе почувствовала, точно гора вошла в нее. Уж очень я верила в вас, что укроете. Слезы на глазах высохли, гляжу я