Уж очень от них того, кулачками пахнет. Сам Пахом этот ведь, поди, сейчас сотнями тысяч заворачивает, а десятками тысяч — уж наверно. То же и Григорий, хоть он и приятель твой, а я тебе прямо скажу: il a une ame de brigand[330], впрочем, как и все наши богоспасаемые крестьяне, или крестьяне, как они сами себя именуют, производя свою родословную от Христа. Ну да об этом мы с тобой не раз толковали и не раз еще говорить будем. А теперь вот что. Марья Ивановна там, должно быть, заждалась нас. Давай-ка пошлем ее за тем, что она напекла и наварила, да чтоб лекарств там каких-нибудь, да вещей теплых заодно для Сони больной прихватила. Что ты на это скажешь, а? Мы же с тобой здесь тем временем покумекаем, как лучше Сонино дело устроить. Согласен? А если согласен, так сейчас Марье Ивановне все передам, и она быстро слетает. У меня теперь вместо кучера австриец пленный, он такой бедовый, страсть.

— Да зачем же вы сами? Уж лучше я пойду к Марье Ивановне. Я с ней еще не поздоровался даже.

— Ну, иди, иди, оно в самом деле лучше. Да ты и помоложе меня будешь немного.

Узнав о болезни Сони, Марья Ивановна пришла в большое возбуждение. Она жестикулировала, кланялась и кричала диким, горловым голосом:

— “Мода!”, “беда!”, “да, да!”. — Выкрики легко проникали через двойные рамы во внутрь избы.

— А я тут без тебя кое-что уже принадумал, — встретил Павел Михайлович Алексея Нивина. — Только ты уж того, прости меня, будь откровенен. Марья Ивановна, которая всех всегда женить любит, тебя с ней давно уже просватала. Так вот, как ты? Это правда? Ведь если так, — ты понимаешь, — тогда может быть одно решение, — а если у вас ничего такого нет, тогда другое...

— До вашего приезда я ходил взад и вперед, все думал и ничего не мог придумать, — сказал глухим голосом Алексей Нивин. — Когда вы приехали, я подумал, что вас Господь умудрил приехать мне на помощь. До сего дня я знал, что она сестра моя младшая. Я так и относился к ней. А сегодня открылось, что Господь вложил в нее другое чувство ко мне, и теперь мне за себя и за нее страшно, и я пока ничего решить не могу.

— Тогда я тебе скажу вот что. Оставаться ей у тебя, конечно, нельзя. Взять мне ее к себе, но ты ведь сам знаешь мои взаимоотношения с крестьянами, наживать еще одного врага — это уж, пожалуй, будет и лишнее. Так вот мне и кажется, лучше всего препроводить ее твоему брату Кириллу, — он, кстати, опять здесь со своим вагоном, — ведь ты знаешь, на Петуховской фабрике до забастовки дошло. Твой брат ее всего лучше укроет и документы ей выправит. Что ты на это скажешь, а?..

— Скажу, — тихо улыбнулся Алексей Нивин, — что действительно Господь умудрил вас приехать ко мне. Сейчас важно спасти ее от Пахома, а там Господь укажет, что делать.

— Вот и отлично. Значит, я пошлю к Кириллу моего австрийца, он у меня такой, на все руки мастер. Ты знаешь, их теперь у меня десять — два германца, эти — сущие буки, на всех смотрят свысока, настоящие Вильгельмы, мы для них — eine niedrige Rasse, Sklaven, die an die Vandalen gedruckt werden sollen[331]; четыре венгра — эти страшные, того и гляди зарежут, на цыган похожи; три турки, эти ничего, народ мирный и работящий и, наконец, один австриец, вернее русин, совсем еще мальчик, ему всего восемнадцать лет, веселый, славный и все зубы, улыбаясь, скалит.

Приезд Марьи Ивановны застал их мирно беседующими о хозяйственных делах. Павел Михайлович сильно надеялся на то, что не засеянные осенью из-за недостатка рабочих рук озимым хлебом поля будут благодаря присылке пленных засеяны яровым, и особенного ущерба для хозяйства не будет.

— Хотя, знаешь, — говорил он, — чиновничество и здесь показало себя. Посылали пленных без разбора кому, куда и для чего. Ну и вышло черт знает что: мне прислали двух сапожников, одного кучера и четырех столяров — вот и паши и сей с ними, как знаешь, а на железную дорогу, мне Фролов, начальник станции, говорил, — двух аптекарских помощников, чертежника и еще кого-то, чуть ли не писателя какого-то.

Марья Ивановна вошла шумно и победоносно, неся, прижимая к груди, несколько кульков. Ее сопровождала Аксинья, стряпуха Павла Михайловича, тоже загруженная всякой всячиной. Марья Ивановна и руками и миганьем объяснила, что нарочно привезла Аксинью: мода бёда, Соня будет стесняться Алексея — да, да, мода бёда.

От ее возгласов Соня проснулась. Соню перестало трясти, но чувствовала она себя неважно: болела голова и сильно ломало все тело. Энергичными жестами Марья Ивановна вытолкнула мужчин в сени, стараясь объяснить, что она сама, — она несколько раз громко выкрикнула — сама, — натрет Соню скипидаром и салом и тогда мода бёда Соня быстро поправится.

На четвертый день после бегства Сони из отцовского дома Кирилл Нивин увез ее в Москву. В этот же день отец ее, Григорий, вернулся от Пахома. Вечером в день ухода Сони он спросил жену:

— Где Соня?

— Почем я знаю, — отвечала она, — сам напугал ее давесь, вот она и тулится где-нибудь у соседей.

— Ты не знаешь, а я знаю. Это ты ее затулила. Так ладно, как сказал утром, так и исполню. Только знай, отказалась ты платить Богу — много Он теперь с тебя взыщет.

На другой день рано утром он пошел к Пахому и через два дня вернулся, двигаясь через силу.

— Ну, Марья, — сказал он встретившей его жене, — не хотела ты Соньку отдать, так плати больше, меня отдавай, помирать вернулся.

Марья вскрикнула.

— Не хнычь, — отрезал Григорий, — хмыком мне не поможешь. Поди на шахту, там, сказывают, пленный австрийский лекарь, он может еще и поможет.

Не говоря больше ни слова, Марья стала собираться, а Григорий лег на печку. Когда она была готова уходить, он подозвал ее.

— Марья, Марьюшка, — хорошо мы с тобой жили, да вот кончаем плохо. Прости меня. Коли Бог есть и вечная жисть есть — встретимся за гробом. А теперь хоть ходи к лекарю, хоть не ходи, — все одно, один конец, — помираю.