К спорам 1924 года о том, кто и какую роль играл в Октябре, мы еще вернемся. Пока лишь еще раз напомним вторую часть постановления ЦК 16 октября: создаваемый «центр» действительно вводился в состав ВРК при Петросовете.

После принятия данного решения стали расходиться. Первым, в сопровождении Рахьи и Шотмана, пошел Ленин. Погода была мерзейшая. По-прежнему дул холодный порывистый ветер. Шел первый снег, который тут же превращался в липкую грязь. До Сердобольской добрались благополучно и там, дабы не привлекать внимания, расстались. Владимир Ильич пошел один и, как рассказывает Фофанова, у самого дома наткнулся на патруль. Предъявил удостоверение сестрорецкого Иванова… Сошло…

Но прямо к Маргарите Васильевне он уже идти не стал. Поднялся на железнодорожную насыпь, обогнул дом сзади и стал спускать вниз через птицеводческий питомник… Пришлось лезть через забор… В общем, когда Фофанова увидела его – всего перепачканного – она ахнула… Смутившись, Владимир Ильич сказал: «Да, после заграницы такие уж дороги тут… Я по колено увяз в грязи»[1063].

Днем 17 октября Ленин пишет большое «Письмо к товарищам». Впечатления от ночного заседания были еще слишком свежими и опять-таки довольно сложными. Казалось бы, все в порядке: несмотря на определенную разноголосицу и активное противодействие двух членов ЦК, резолюция о восстании была подтверждена еще раз абсолютным большинством.

Но нельзя было закрывать глаза и на то, что при голосовании предложения Зиновьева колебания проявили более трети собравшихся. То есть, Каменеву и Зиновьеву все-таки удалось внести, как выразился Владимир Ильич, «известную смуту». Утренние газеты добавили. В «Новой жизни» информация: «По городу пущен в рукописи листок, высказывающийся от имени двух видных большевиков против выступления».

И Ленин пишет: «Я вынужден… обратиться к большевикам с этим письмом… ибо колебания, против которых я считаю своим долгом восстать со всей решительностью, неслыханны и способны оказать губительное действие на партию, на движение международного пролетариата, на революцию»[1064]. Доводы, которыми оперируют Каменев и Зиновьев, являются «поразительным проявлением растерянности, запуганности» перед той гигантской ответственностью, которую возложила на партию сама жизнь. И все их аргументы – «не более, как прикрытие своего бегства от действительности».

А растерянность, страх, пишет Ленин, обладает тем свойством, что подавляя и заглушая многоцветие жизни, он окрашивает все предметы и явления в однообразный желто-серый цвет. Вот тогда реалистический анализ «хода событий во всей стране в целом» и подменяется «интеллигентски-импрессионистским…» И на первый план выступают «субъективные впечатления о настроении…»

Между тем, несомненно, что «твердая линия партии, ее непреклонная решимость тоже есть фактор настроения, особенно в наиболее острые революционные моменты…» И иногда «ответственные руководители своими колебаниями и склонностью сжечь то, чему они вчера поклонялись, вносят самые неприличные колебания и в настроения известных слоев массы»[1065].

Если избавиться от запуганности и растерянности, то станет очевидным, что и итоги муниципальных выборов, и большевизация Советов не только в столицах, но и в провинции, и солдатские выступления, и стачки рабочих, железнодорожников, почтовых служащих, и крестьянское восстание – свидетельствуют о повороте масс к решительным действиям.

И если уж говорить о настроениях, замечает Ленин, то «все» признают, что «среди сознательных рабочих есть определенное нежелание выходить на улицу только для демонстраций, только для частичной борьбы, ибо в воздухе носится приближение не частичного, а общего боя…» Мало того, среди таких рабочих зреет «твердая и непреклонная решимость сознательных биться до конца…» Что же касается «малосознательной и очень широкой массы», то опять-таки «“все” единодушно характеризуют настроение наиболее широких масс, как близкое к отчаянию», ибо они «чувствуют, что полумерами ничего теперь спасти нельзя, что “повлиять” никак не повлияешь, что голодные “разнесут все…”»[1066].

Именно рост подобных настроений, указывает Ленин, создал почву для усиления влияния и «нарастания анархизма». «Именно на этой почве, – продолжает он, – понятен также “успех” подделывающихся под большевиков негодяев черносотенной печати… И можно ли удивляться тому, что измученная и истерзанная голодом и затягиванием войны толпа “хватается” за черносотенный яд?.. И может ли отчаяние масс, среди которых не мало темноты, не выражаться в увеличенном сбыте всякого яда?» Рост погромно-черносотенных настроений, отмечает Владимир Ильич, не является фактом сугубо российским, «это бывало всегда, это наблюдалось во всех без всякого изъятия революциях, это абсолютно неизбежно». Революции всегда сопровождались «злорадством черной сотни и ее надеждами погреть себе руки»[1067].

И вот в этой обстановке, чреватой в любой момент стихийным взрывом, рабочим, солдатам, крестьянам опять предлагают терпеть и ждать. Ждать, ждать… «Сложить, – как пишет Ленин, – ненужные руки на пустой груди и ждать, клянясь “верой” в Учредительное собрание…»

А чего ждать? «Ждать чуда?» Что немцы не станут выступать? Что Питер не сдадут? Что Ставка и корниловцы не предпримут новой контрреволюционной акции? Что буржуазия прекратит локауты и саботаж подвоза продовольствия городам и фронту? Ни один из этих вопросов «ожиданиями Учредительного собрания решить нельзя». А вот война не ждет. Разруха не ждет. Голод не ждет. И крестьяне не стали ждать, а восстали. И окопники не станут ждать – «солдаты просто убегут… если они (уже близкие к отчаянию) дойдут до полного отчаяния и бросят все на произвол судьбы». Топчась в ожидании на месте, мы попросту предаем солдат, «мы предаем русских крестьян, не словами, а делами, восстанием против помещиков, зовущих нас к восстанию против правительства Керенского…»[1068]

Каменев и Зиновьев в который уже раз повторяют, что опасаться нечего, что Советы «не допустят», Советы «не позволят», что они – «револьвер, приставленный к виску правительства». На заседании ЦК 16 октября кто-то иронически спросил: а заряжен ли этот револьвер? Есть ли там пуля? «…Если револьвер “с пулей”, – пишет Ленин, – то это и есть техническая подготовка восстания, ибо пулю надо достать, револьвер надо зарядить, да и одной пули маловато будет». Ну, а если револьвер «без пули», то все эти разговоры – чистейший обман, ибо «пугач» всего лишь игрушка[1069].