Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В часовне сумрачно и многолюдно. У стоящего рядом с входом мужчины спросил:
– С Володей прощаются?
– С ним, с кем же еще.
И действительно: с кем же еще! На ватных ногах подошел к гробу. Вокруг лица все незнакомые. Да, постарел. Новое поколение журналистов. Ни я их не знаю, ни они меня. Заштормило. Чувствую, что могу упасть, свободной рукой ухватился за край гроба, положил две свои гвоздички, вгляделся в лицо, утонувшее в мягкой атласной подушке. Вот так, друг мой Володя, настала пора прощания, настала нежданно. Хотя, с другой стороны, разве смерть может быть «жданной»?
Лицо изжелта-бледное. Волосы ровно зачесаны и уложены. Глаза закрыты. А вот нос и рот не его. Нет, совсем не его. Надо же, как медэксперты поработали. Вспомнилось название давно прочитанного романа «У смерти своё лицо». Своё, но не настолько же! Люди с левой стороны у гроба зашушукались. Чего это они разволновались вдруг? Оглянулся: сзади очередь из пяти человек. Ага, ждут, когда отойду. Ну, что ж, прощай, друг. Не все ёще мы с тобой обговорили и не все выпили. Но если «там», как считается, возможна встреча, обязательно восполним. Прощай!
Вышел из часовни совсем никакой. Побрел к Загородному саду, не глядя по сторонам, а только под ноги, чтоб не споткнуться и, не приведи, господи, не развалиться здесь на пыльном щербатом асфальте.
Вечером позвонил Саша Разумов:
– Ты чего ушел, не простившись с другом?
– В каком смысле?
– В прямом. Смотрим, ты, не здороваясь ни с кем из наших, исчезаешь в часовне, а минут через десять пошел к выходу с территории больницы.
– Что же, там, в гробу, лежал другой?
– Конечно.
– Но ведь время то самое, озвученное по телевидению.
– Изменили в последний момент.
Я умолк, не в силах сказать что-либо. Присел в прихожей с телефонной трубкой в руках.
– Ты что молчишь?… Что с тобой?…
– Извини, – положил трубку.
Сидел у телефона и плакал, молча сглатывая слезы. Ах, Володя, Володя! Прости меня, слепого. Не разглядел…
Лица близкие и далекие
На фотографии из самого начала институтской жизни вся наша группа как на подбор. За давностью лет помнятся только самые близкие, прежде всего из круга, занимавшегося с Валей Зиновьевым.
Высокий, стройный, узколицый, тонкогубый, с буйной черной неприбранной шевелюрой Рудик Казанкин. Два года отпахал в родном колхозе. Стеснительный невероятно, оттого замкнутый. И сразу в такой коллектив, из парней видавших виды, городских и бесцеремонных. А Рудольф (одно имя уже предполагало усмешки и насмешки) из сельской учительской семьи. Единственный и, кажется, поздний ребенок.
Группа наша озорная, веселая, смеялись открыто во весь рот и голос, ржали, а не смеялись. Ну, как мы могли пройти мимо находки для подтрунивания! Как только не называли его, учитывая мрачноватый вид и замкнутость: герой не нашего времени, Принц датский Гаврилов-Ямского уезда и часто Чай Гарольд. Именно Чай. Он, еще не начав говорить, уже как бы извинялся за свою сельскость. А нам, гусакам нехлестаным, только бы погоготать. И гоготали. А он молча сносил все и терпел, считая, что иначе быть не может в городе.
Оттаивал в тесноте Валиной комнаты, где, усевшись плотно вокруг стола, мы по очереди читали незрячему товарищу учебную литературу. Здесь если и могли подтрунивать, то над любым без исключения и без снобизма, «сами с усами».
В начале второго курса Рудик пригласил нас к себе. Почему бы не съездить? И мы поехали: Анатолий Иванович, Валентин, я с Галиной Фарафоновой, по возможности, не выпускавшей меня из виду, подруга Галины (для Рудольфа?), Стасик.
Родители встретили у автобуса. Отец такой же высокий, кряжистый, грудь колесом, та же грива непокорных, густых, но уже седых волос. На вид в своей клетчатой рубашке, скорее, сельский механизатор, чем директор школы. Однако прямой, цепляющий взгляд говорил: нет – директор! Мама в обычной кофте сельского кроя и фасона, невысокая (сыну с отцом едва по плечо), с гладкой, разделенной ровно посередине прической негустых прямых волос, могла быть только сельской учительницей.
Они старались, как могли. За столом бутылка водки («не много, мальчики?» – это мать, и лучше не знать ей, сколько для нас много), бутылка чего-то красного («наливочка, своя, вы, девочки, хоть попробуете?» – это опять мать) и море простых деревенских закусок, вкусно пахнущих, красиво уложенных, одним видом возбуждающих аппетит. Утолив возбуждение, выбрались из-за стола и, отяжелевшие, зашагали по деревне. Мы с Галиной отстали и вышли к пруду, затянутому ряской, с крупными белыми кувшинками, окруженному низко склоненными серебристыми ивами. Красота! Среди этой красоты, прямо на берегу, мы и провели время до возвращения. Еще до нашего прихода все собрались на последний рейс автобуса. Мы с ней уезжали, чаю не хлебавши, утешившись старой истиной: за удовольствие платить надо!
Я тогда же понял: нас приглашали и на стол разорялись, чтобы мы успокоились и не резвились за счет их сына. Но тогда уже понимал: Рудик – умница и очень воспитанный мальчик. К сожалению… Как там: «Кристаллу не пристало терять черты кристалла…» Он и не терял черты. Он терял себя целиком, а мы этого не сознавали. Или не хотели сознавать?
В начале третьего курса Рудик прямо из общежития попал в психиатрическую лечебницу. Сообщение принес сосед по комнате. В большой перерыв решили отправить в больницу гонцов, каковыми стали я со Стасом и кто-то из девочек, кажется, Нина Шашкова, как сама серьезная, не склонная к хиханькам и хаханькам. На другой день с двумя пакетами еды и питья с утра отправились искать пропавшего. В приемном покое узнали, где его можно увидеть. Но в отделении нам во встрече отказали. И поделом.
Пошли к начмеду, чтобы выяснить причину, течение и последствия болезни. Диагноз нас не просто удивил, сшиб наповал. Причиной «сдвига по фазе» стало половое воздержание. Лечение назначено. Месяца через два он сможет выписаться, но вряд ли сразу сможет приступить к занятиям. Рудик к ним больше не приступал вообще и через несколько лет умер совсем молодым и, может, самым умным из нас.
Мы перед ним, вся группа за исключением старших –
