Однако путь, ведущий прочь, был путем труса. Броуд сделал резкий вдох и стиснул ноющие кулаки. Если над его могилой и будет сказано что-то хорошее, так это что Гуннар Броуд не был трусом. Это будет ложь, но все равно.

…Ему потребовалась вся его храбрость, чтобы открыть дверь, когда в нее наконец постучали. Больше, чем требовалось, чтобы сражаться на баррикадах в Вальбеке, или идти в атаку при Стоффенбеке, или драться со сжигателями на верхушке Цепной башни. Однако он сделал шаг к двери, поправил воротник, облизнул губы – и наконец повернул ручку.

Дверь отворилась – и за ней стояла она. Она изменилась. Далеко не настолько, как он, но изменилась. Пожалуй, стала в чем-то тверже. А в чем-то, пожалуй, и мягче. Но когда она улыбнулась, ее улыбка осветила мрачный мир точно так же, как это бывало всегда.

– Гуннар? – произнесла она.

И тогда он начал плакать. Сперва вырвался судорожный всхлип, откуда-то из самого живота. А потом рыдания было уже не остановить. Он стащил с себя стекла, и все слезы, невыплаканные им за последние шесть месяцев, обжигая щеки, полились по его мучительно искривленному лицу.

Лидди шагнула к нему, и он отпрянул, съежился, выставив перед собой руки, словно чтобы отгородиться от нее. Словно она была сделана из бумаги и могла порваться в его руках. Но она все равно его обняла. Тонкие руки – но из этой хватки ему было не вырваться, и хотя Лидди была на голову ниже, она прижала его лицо к своей груди и принялась целовать в затылок, приговаривая:

– Ш-ш-ш… Тише, тише… Все хорошо…

Через какое-то время, когда его всхлипывания начали утихать, она обхватила ладонями его щеки, подняла его голову и посмотрела ему прямо в глаза, спокойно и серьезно. Она вытерла слезы с его лица, провела кончиком большого пальца по заживающим царапинам.

– Что, было так плохо? – спросила она.

– Да уж, – просипел он. – Ничего хорошего…

Она улыбнулась своей улыбкой, освещавшей весь мир. Настолько близкой к нему, что он мог видеть ее даже без своих стекляшек.

– Но теперь я вернулся.

– Да. Теперь ты дома.

И он снова принялся плакать.

* * *

Стук открытого Май гроссбуха заставил Броуда вздрогнуть. Ему тотчас вспомнилась кувалда Судьи, когда она объявляла приговор. Он говорил себе, что она мертва. Что она будет последней в истории, кого сбросили с Цепной башни. Ров уже заполняли водой, уровень поднимался все выше, и пятна на дне с каждым днем уходили все дальше в глубину. Народный Суд сожгли до основания, до головешек. Он сам это видел. Однако никак не мог поверить по-настоящему. Все время ждал окрика Судьи, велящей ему притащить к ней какого-нибудь болвана, избить какого-нибудь болвана в назидание другим болванам. Все время ожидал услышать, как она говорит ему: «Ты мой».

Он попытался спрятать свое смятение за шуткой, заглядывая Май через плечо, глядя на аккуратные столбики цифр, которые у него не было никаких шансов понять:

– И все-таки, как по мне, складывая чужие долги, на жизнь не заработаешь.

Она подняла голову от книги и улыбнулась ему, и он улыбнулся оттого, что может вызвать на ее лице улыбку. Думая о том, как это удивительно – что человек, сотворивший все то дурное, что сотворил он, мог приложить руку к сотворению чего-то настолько хорошего, как она. Когда он оставил их в Инглии, Май была тощей, угловатой, сплошные плечи и локти. Теперь ее волосы отросли, лицо округлилось. Она выглядела совсем женщиной, достаточно взрослой, чтобы заводить собственных детей.

– Деньги идут к деньгам, папа. Ну, или… к трудовым отношениям.

Она проговорила эти слова со знающей улыбкой, которая заставила Броуда похолодеть.

– О чем это ты? – прохрипел он.

– Папа, я уже не ребенок. У мамы, может быть, слепое пятно насчет тебя, она всегда хочет верить только в лучшее, но я-то знаю, в чем твой главный талант. – Она положила руку поверх его вдруг ослабевшей руки, по-прежнему прикрывавшей ее плечо, и похлопала по татуировке на тыльной стороне. – Я знаю, сколько платила тебе леди Савин. И могу догадаться за что.

Броуд убрал руку и упрятал ее в рукав так глубоко, как только смог. Рубашка была из хорошей ткани, но он все равно продолжал видеть звезды на своих разбитых костяшках. Май лизнула кончик карандаша и снова вернулась к своему гроссбуху – с деловым видом, словно избиения, угрозы и шантаж были просто ремеслом, не хуже любого другого.

– А почему бы тебе и не получать плату за то, что ты умеешь делать? Все остальные хватаются за то, что им предлагают. Кто-то должен позаботиться и об этой семье.

– О чем это вы тут разговариваете? – спросила Лидди, выходя из спальни.

– Да так… – промурлыкала Май, – о старомодных взглядах моих родителей.

– Ну, работы у нас предостаточно. Мы ведь теперь служим леди-регентше Союза. – Лидди обмахнула перед хорошего платья, которое было на ней надето, хотя оно и без того было безупречным. – Черная Рикке собирается в Адую, и леди Савин хочет, чтобы мы позаботились о ней, пока она здесь.

– В каких кругах мы нынче вращаемся! – сказала Май.

– А помнишь, как мы жили в подвале? – Лидди улыбнулась, оглядывая их просторные комнаты. – Мы очень неплохо устроились, Гуннар.

«Неплохо устроились»… У Броуда во рту было сухо; ужасно хотелось выпить. Хоть он и намеревался ничего им не говорить, но сейчас почувствовал, что должен быть честным, должен выложить все как есть. Сжечь это все, как Круг лордов, чтобы можно было хоть как-то начать заново.

– Ты можешь услышать про меня… разные вещи. Насчет… того, что я делал.

Он стащил с себя стекляшки и надавил пальцами на саднящую переносицу. Его рука тряслась.

– Я… был в Народном Суде. И, в общем… не на той стороне.

Их лица расплывались. Он почти не мог их разглядеть.

– Ты можешь услышать всякое… про Судью. Она…

Лидди сжала его руку.

– Я не хочу знать! Понимаешь? Ты делал то, что тебе приходилось делать, чтобы пройти сквозь это. Вот и все. Все это в прошлом. Как Вальбек. Как Стирия. Теперь мы вместе. И на правильной стороне.

Как и сказала Май: слепое пятно. Она хотела верить только в лучшее. И Броуд чувствовал, что обязан дать ей это лучшее.

Он вытер подслеповатые глаза тыльной стороной руки.

– Ты права. – Нацепил обратно стекляшки. – Ты всегда права.

Он выдавил на лицо полную слез улыбку.

– А все это письмо, которые вы двое написали. Если бы не оно… Вот что меня спасло: ваше письмо.

Лидди озадаченно поглядела на Май. Та ответила ей таким же взглядом и пожала плечами:

– Мы ничего не писали. Хотели бы, но тебе все равно было ничего не передать. К тому же ты знаешь маму – она небольшая любительница писать письма.