Желание воевать с Россией объяснялось не только экономическими и геополитическими соображениями. Ввязавшись в войну, японцы выживали из себя комплекс неполноценности. Они прилагали титанические усилия, чтобы вообразить себя «настоящими» европейцами. Стали звучать заявления, что у японцев белое сердце под желтой кожей, а вот у русских – желтое сердце под белой кожей[311]. То есть это война цивилизации с дикарством, война конституционной монархии с монархией абсолютной. Десять лет назад Фукудзава Юкити тоже говорил о том, что японско-китайская война есть сражение культуры с варварством. Фукудзава умер, но наработки его пригодились.

Но покров «цивилизации» оказался тонок. Как это всегда бывает, война обнажила первобытные пласты сознания. Уходившим на фронт солдатам женщины дарили куски одежды в качестве оберега. Той одежды, которую они носили сами. Логика здесь была такая: поскольку женщина – существо от природы нечистое, то «чистый» металл (пуля) не пожелает попадать в носителя нечистого начала[312]. Русских же солдат обороняли от беды серебряные образки.

Ватанабэ Нобукадзу. Сражение с казаками у реки Ялу (1904 г.)

На этой гравюре японцы и русские отличаются друг от друга не лицом, а формой. В глубине души многие японцы того времени все еще желали, чтобы их лица приобрели европеоидные черты.

Война требовала денег, подданных обложили целевым военным налогом. С началом войны в Японии ввели государственную табачную монополию. Качество табака немедленно упало. Зато, как и во время прошлой японско-китайской войны, в магазинах появились новые сорта патриотических сигарет – «Сикисима» (одно из древних названий архипелага), «Ямато» (древнее название Японии), «Асахи» («Утреннее солнце» – символ «Страны восходящего солнца»), «Ямадзакура» («Горная сакура»). На ум курильщику немедленно приходили стихи идеолога всего «чисто» японского Мотоори Норинага (1730–1801):

Страна дымила трубами военных заводов и раскуривала папиросы. Курили все – и мужчины, и женщины. «Некурящая женщина и постящийся монах – большая редкость», – повторяли остряки.

Каждый курильщик был когда-то школьником. Каждый школьник был обязан помнить, что между сакурой, патриотизмом и верноподданничеством существует прямая связь, на которую указывал учебник: «Прекрасные и изящные цветы нашей сакуры не имеют себе в мире равных. В своем желании следовать путем верноподданничества наши предки были смелыми, сострадательными, честными, верными и настойчивыми; другие страны не знают ничего подобного».

Сакура к этому времени стала настоящим символом Японии. Журнал «Нихондзин» считался когда-то оппозиционным, но Сига Сигэтака с его идеями относительно «неповторимой» природы Японии пришелся теперь ко двору. Школьные учебники противопоставляли сакуру «королю китайских цветов» – пиону (символ процветания и знатности) и «королеве цветочной Европы» – пышной и пахучей розе. Сакура ассоциировалась с чистотой – чистотой помыслов и дел[313]. Японцы вспоминали слова Нитобэ Инадзо из его книги «Бусидо», где он пропел настоящий гимн цветку сакуры: «Утонченность и изящество его красоты взывает именно к нашему эстетическому вкусу сильнее, чем какой-нибудь иной цветок. Мы не способны разделить с европейцами их любовь к розам, которым недостает простоты нашего цветка. Кроме того, шипы, скрытые за сладостным ароматом розы; та стойкость, с которой она цепляется за жизнь, как если бы она не желала или боялась умирать, предпочитая увядать на корню вместо того, чтобы заблаговременно опасть со стебля; ее эффектные цвета и насыщенный запах – все эти черты столь отличны от нашего цветка, который не несет в своей красоте ни острия, ни яда; он готов в любую минуту расстаться с жизнью по призыву природы; его окраска никогда не бывает пышной, а легкий аромат не отягощает обоняния»[314].

Лишенный любви к сакуре не мог носить звание настоящего японца. Цветом японца был объявлен белый. Крестьяне полагали, что бурное цветение сакуры – предвестник богатого урожая. Хэйанские аристократы считали, что ее цветы символизируют буддийское положение о непрочности и иллюзорности жизни. Теперь быстротечность цветения сакуры ассоциировалась с готовностью к самопожертвованию во имя императора и его Японии. Нашей Японии. Газеты времен японско-русской войны помещали на первых страницах своих экстренных выпусков рисованные портреты героев в обрамлении из цветов сакуры[315]. На вышитых золотой нитью погонах адмиралов красовалось три цветка сакуры (в сухопутных войсках знаком различия служили пятиконечные звезды). В отличие от Запада, где державность обычно рядилась в перья и шкуры хищников (орел, лев, тигр), в Японии господствовал растительный код национализма.

Это была первая война, когда каждую часть сопровождали фотографы. И пусть фотоаппараты того времени не были в состоянии фиксировать быстрое движение, почин был сделан. С этих пор военные фотографы начинают все больше вытеснять работы военных художников.

Закрепленное в культуре стремление к документированию истории (в том числе персональной) обусловило тот факт, что фотография к этому времени получила в Японии широчайшее распространение. Так что фотографы хорошо зарабатывали и в тылу – каждый солдат считал своим долгом перед отправкой на фронт оставить свое изображение родным. Порой не просто на память. Фотографии погибших стало принято ставить на домашний алтарь и там совершать изображению приношения, «кормить» фотографию. Когда в Японии появились первые фотографы, их фирменной приманкой была фраза: «Ценнейшее искусство: сохраним для потомков папу с мамой на сто лет вперед». Теперь фотографы сохраняли для родителей образ погибшего сына.