отвлечься. Последние два дня были сущим адом. Меня уже тошнит от этих собраний. Едем со мной, я познакомлю тебя с дядей.

– Едем.

Мягкий снег сыпал так густо, что они за минуту превратились в двух полярных сов.

Неся на плечах белые погоны, а на голове пушистые шапки, они вошли в автобус с ярко горящими лампами, и по верхней одежде тут же побежали ручейки.

– Ты когда-нибудь слышал о биографии Джилл Болт Тейлор, учёной, которая всю свою жизнь посвятила исследованию мозга?

Агата смахнула с волос тонкие кристаллы.

– Нет, – признался Озеров и зевнул. – Что она открыла?

– Дело даже не в том, что она открыла. Как и большинство людей своего круга, она большую часть времени проводила в лаборатории и в библиотеках за написанием статей, пытаясь узнать о мозге нечто, чего ещё никто не знал. Это ей удалось, но довольно странным способом. Когда ей было около тридцати семи, произошёл такой случай: одним прекрасным утром она проснулась и начала заниматься на велотренажёре, а через несколько минут почувствовала резкую боль в области темени, словно к больному зубу приложили мороженое. Она с трудом дошла до ванной и опёрлась ладонью о стену, и в эту секунду ей показалось, что стена и её тело – единое целое. Она смутно начала осознавать, что происходит что-то неладное. С большим трудом она вернулась в комнату и постаралась набрать номер на телефоне и тут поняла, что не распознаёт цифр…

– Обширный инсульт… – прошептал Озеров.

– Спустя полчаса с великим трудом ей удалось дозвониться до научного института, где она работала. К этому времени в коре «замкнуло» зоны распознавания речи, и она не могла разобрать, что ей говорят. Всё, что кричал в трубку профессор, было похоже на лаянье собаки. Однако ей повезло, на обратной линии по её собственной речи догадались об инсульте, и к ней приехала «скорая». Пока её пытались спасти, она уже не ощущала размеров собственного тела и казалась себе неограниченно огромной. Но самое интересное во всей этой истории, что у неё практически полностью отключилось левое полушарие.

– Экспрессивная и импрессивная речь, чтение, письмо, вербальная память и вербальное мышление…

– А главное, как утверждала она сама, – отделение самого себя от других, признание своей индивидуальности. Таким образом, она на время перестала отделять себя от окружающих. И знаешь, что ещё интересно, Озеров? Выраженность одного из полушарий формируется к периоду полового созревания, иногда чуть раньше, это значит, что почти все дети в самом прекрасном своём возрасте, примерно до десяти-двенадцати лет, – правополушарные. Может быть, поэтому им так легко радоваться жизни. Джилл оказалась в уникальных обстоятельствах: как учёный она могла наблюдать в себе изменения, вызванные практически полным отключением рационального мышления. Она рассказывала, что чувствовала, как отныне составляет единое целое со всем окружающим миром. Какая ирония! Учёный, который всю жизнь изучает мозг, получает возможность заглянуть в него изнутри…

– Хотел бы я оказаться на её месте…

Агата с тревогой посмотрела на него:

– Даже не думай.

Озеров коснулся её руки и легонько сжал пальцы. Агата сделала вид, что ничего не произошло, но на щеках у неё заиграл румянец. Она снова начала говорить:

– Шесть лет ушло на то, чтобы восстановить речь и мелкую моторику. Она говорила, что не было ничего ужаснее, чем из этого неземного состояния вернуться обратно в тело. А когда вернулась, любые стимулы извне: свет, звуки – вызывали у неё нестерпимую боль.

– Значит, она осталась в живых? – спросил Кирилл без интереса.

– Осталась. И по всему миру рассказывает о том, что пережила. Каково это, стать на время ребёнком?

– Не знаю. Я почти забыл. – Он крепче взял её за руку. – Нам пора выходить.

Они застали дядю на чемоданах. Стареющий артист собирал вещи, делая это, как обычно, с необыкновенной энергией для своего возраста.

– Не унывай, Кирилл. Иногда человеку полезно пожить одному.

Эдуард Захарович взглянул на Агату:

– Или не одному.

У девушки вспыхнули щёки, и, чтобы сменить тему, она произнесла:

– Куда же вы едете? Опять на гастроли?

Дядя поставил табурет поближе к шкафу и, запрыгнув на него, воскликнул:

– На гастроли?! Как же! У меня есть дела поважнее.

– Разве для вас, дядя, есть что-то важнее театра? – ухмыльнулся Озеров.

– Важнее тетра, – передразнил его дядя. – Твоя дикция стала заметно лучше. Если бы ты знал, как мне надоели современные спектакли! Да, есть дела поважнее! Я еду к своей любимой жене, и соскучился по детям. К жене, которую, к вашему сведению, люблю всем сердцем вот уже двадцать с лишним лет, я еду просто так. Ну, может быть, малость для того, чтобы убедиться, что я ей не наскучил. Видимо, всё дело в моих разъездах, потому что я ей никак не могу надоесть… Пускай вас не смущает облако мифов, окутывающих слово «искусство». Всё, что мне нужно было в Городе Дождей, – это накопить денег на обучение сына, который, между прочим, почти что ваш ровесник. Он вылетел из института и теперь решил вернуться.

С этими словами Эдуард Захарович дёрнул с верхней полки нагруженный чемодан и едва успел увернуться от тяжёлого подсвечника, который, зацепившись, выпал следом.

– Мать честная! Шкаф набит рухлядью! Сколько в мире народу ежедневно гибнет из-за засилья вещей?!

Кирилл оглянулся вокруг:

– А что делать со всем этим барахлом… Я имею в виду ваш реквизит.

Эдуард Захарович, запыхавшийся, перекрестил молодых людей и произнёс монотонно:

– Благословляю вас, дети мои, украсить им сии пустые стены.

Агата снова зарделась.

Озеров различил вдруг с кухни звон посуды:

– У нас гости?

– Твой брат, – не оборачиваясь, ответил дядя.

Кирилл видел, как Агата замерла. Он молча развернулся и пошёл на кухню.