– Ничего удивительного, – отозвалась Тин. – В момент слабости становишься тем, кто ты есть на самом деле, – загнанным зверем.

не смотри на них, Нуо. они тебя презирают

Голос крови. Древний язык Первородных. Когда две лисы одной крови, они могут объясняться без слов.

не смотри на них. смотри на меня

Нуо подчинилась. Когда две лисы одной крови, младшая подчиняется старшей.

– я всегда тебя любила и уважала. ты помнишь?

– я помню

– мне так жаль, что твой детеныш не выжил. прости меня, милая

– я прощаю

– мне известен древний ритуал передачи старшинства. отпусти меня на свободу – и я сделаю тебя Старшей Матерью

– как же я отпущу тебя? сестры сильнее меня

– сейчас придет помощь

Она осторожно гладит клинок катаны, которую я хранил в сейфе. Она говорит:

– Это древний меч, но против трех сестер его мало. Мы победим, только если ты явишь силу.

Она говорит:

– В тебе точно есть эта сила.

Она говорит:

– Ты просто забыл, как ей управлять.

Она говорит:

– Не спорь. Я видела, как ты держал взглядом Бойко. Я чувствую, как сейчас ты держишь взглядом меня.

Она говорит:

– Мы зовем таких, как ты, у-чжу – колдун-заклинатель. У-чжу умеет подчинять себе зверя.

– А человека?

– В каждом человеке есть зверь.

Она говорит:

– Ты должен удерживать самую сильную, ее зовут Тин. Смотри на нее, только на нее – ни на кого больше.

Она говорит:

– Нам надо спешить. Там происходит плохое.

Я ускоряю шаг.

– Откуда ты знаешь, что там происходит?

Она отвечает:

– Моя мать говорит со мной голосом крови. Но голос слабеет.

И мы заходим в Грот Посвященных и спускаемся все ниже и ниже по подземному лабиринту сырых коридоров. Здесь пахнет как в штольне.

Она ведет меня за руку. Она видит во тьме.

И мы заходим в пещеру, и на секунду я слепну от света.

Она говорит:

– Не смей! Открой глаза и смотри.

Я не смотрю на истекающую кровью лисицу в бамбуковой клетке. И на другую лисицу, скулящую подле. Я не смотрю на закованного в цепи японца. Я не смотрю на китаянку в желтом шелковом платье. А я смотрю слезящимися глазами только на ту, что сильнее прочих, – она скалит зубы, как зверь, и взгляд у нее как у зверя, и она шепчет мне:

– У-чжу…

Она пытается отвернуться, но я не пускаю. Это оказывается сложнее, чем в цирке, сложнее, чем с тиграми или львами, но принцип, в сущности, тот же: смотреть в глаза нужно так, будто ты охотник – и целишься в зверя. Тогда зверь замирает.

Так мы стоим друг напротив друга, я и скалящаяся женщина в красном шелковом платье. И я смотрю только на нее.

Я не смотрю на то, во что не могу поверить.

Я не смотрю на женщину в желтом – как она встает на четвереньки, и умирает, и рождается вновь лисицей с тремя хвостами.

Я не смотрю на ту, которая меня целовала, ту, чьи руки я грел, ту, которая смеется от злости и которая пахнет лесом… Я не смотрю, как она перестает быть человеком и как вгрызается той, другой, в глотку.

Я не смотрю, как к ним присоединяется та, что скулила.

Я не смотрю, как японец берет свой меч и замахивается. Не смотрю, как брызжет на стены кровь. Не смотрю, как смерть рисует на отрубленной лисьей голове глаза из стылого янтаря.

А я смотрю на женщину в красном платье, и прямо под моим взглядом она тоже становится зверем, как будто это я ее превратил, и зверь визжит и путается в вышитом жемчугами намокшем шелке, пока не встречает смерть от древнего меча самурая, и этого я уже не могу не видеть. В это я уже не могу не верить.

Я подбираю с пола охотничий нож с окровавленным лезвием – и рассекаю себе ладонь.

Когда по твоей вине гибнет зверь, за кровь платишь кровью

Кто мне сказал? Откуда я это знаю?

Я опускаюсь на пол и сжимаю виски руками. В ушах стучит – как будто рвется наружу, просит выпустить – моя кровь. Я закрываю глаза. Я ни на кого не смотрю.

Я не смотрю, как звери снова оборачиваются людьми. Как та, что еще недавно скулила, вынимает связку ключей из красного платья той, что еще недавно была сильней. Я не смотрю, как они отпирают клетку. Как раскрывают капканы. Как расстегивают кандалы.

Я не смотрю на тварь, которую чуть было не полюбил. Она подходит меня обнять, а я отталкиваю ее холодные руки.

Я не смотрю на другую тварь, ее мать, которая перешагивает через двух мертвых лисиц, прикрытых, как саванами, красным и желтым шелком, и говорит:

– Нам пора идти.

Я не смотрю, как та тварь, что скулила, та, что осталась в живых, преграждает ей путь и кричит:

– Ритуал, Аньли! Ты обещала мне ритуал передачи власти!

– Как ты глупа, Нуо, – я не смотрю, но знаю, что Аньли указывает на два лисьих трупа. – Это и был ритуал. Теперь ты за старшую.

Вот как они с начальником в штабе замочили Силовьева-стукача и нескольких вертухаев, это Пике понравилось. Но потом начальник должен был сесть за руль, а не Пика. Пика-то водить не умеет. Только уже когда бежали к машине, начальника подстрелили. Пика верный, Пика хороший, он начальника взял под мышки и потащил.

А начальник сказал:

– Ты поведешь.

Пика ему ответил, что не умеет.

– Плевать… Научу…

Начальник показал Пике шелковую карту, там одно место было отмечено знаком, таким же, как у начальника на груди: три продольные полоски и одна поперечная.

– Вот туда… гони… это лисье святилище… тайный вход… все обползаешь… найдешь знак, как у меня…

И Пика погнал. Из штаба за ними выскочили, стреляли, но Пика ловко ехал, зигзагом, быстро и с ветерком, потому что за него как будто ехал начальник. А уже когда к святилищу подъезжали, начальник с заднего сиденья прохрипел:

– Сейчас я… потеряю сознание… но ты меня до места… хоть зубами… доволочешь… Антибиотик в аптечке… Будешь колоть каждые шесть часов… Рану промывать… Вокруг раны будешь рисовать руны… такие… – начальник накорябал на оборотной стороне карты несколько загогулин. – Тогда пуля выйдет… Теперь повторяй за мной: «Я никто»…

– Я никто, – с готовностью откликнулся Пика.