В результате в феврале 1807 года герцог смог вернуться в Веймар и вновь возглавить правительство. Отныне Веймарское герцогство входило в подконтрольный Франции Рейнский союз. На герцогство были возложены контрибуции в размере более двух миллионов франков. Фойгт подал апелляцию против столь крупной суммы, сославшись на скромные доходы герцогства, не превышавшие 150 000 франков в год. Французы оставались непреклонны. Не помогло и указание на научные и литературные достижения веймарцев со стороны посла (а впоследствии канцлера) Иоганна Мюллера. Надежда Гёте на то, что веймарская культура с ее «духовным превосходством» внушит победителю «уважение», оправдалась лишь постольку, поскольку французские офицеры и сам Наполеон с почтением отнеслись к Виланду и Гёте. На размере контрибуций и характере прочих обязательств оно никак не отразилось.

В то время как герцог с огромным трудом покорился новым внешним обстоятельствам и своими дерзкими шутками про Наполеона, которые он рассказывал так, будто находился не в Веймаре, а в Карлсбаде или Мариенбаде, регулярно приводил в ужас своих тайных советников, Гёте вполне смирился с новой ситуацией. Ради мира он был готов признать господство Наполеона. В разговоре с Римером он так объяснял свою позицию: «Когда Павел говорит: будьте покорны властям, ибо они от Бога, то в этом выражается необычайная культура, <…> правило, которое, если бы все побежденные его соблюдали, удержало бы их от любых самоуправных и несправедливых, ведущих к их собственной погибели действий»[1367].

Нужно подчиниться и не тратить свои силы на бесплодное противостояние – это самое лучшее, что можно сделать прежде всего для развития культуры. Таков был аргумент Гёте в споре с патриотами, число которых резко возросло в образованных кругах немецкого общества во время наполеоновского господства. Против них направлена гневная тирада в письме Цельтеру от 27 июля 1807 года: «Когда кто-то жалуется на то, как пострадал он сам и его близкие, или оплакивает то, что он потерял или боится потерять, я слушаю с сочувствием <…>. Но когда люди скулят о том, что якобы все погибло, о чем в Германии никто и не слыхал, а тем паче не беспокоился, мне приходится скрывать свою досаду, чтобы не прослыть <…> эгоистом»[1368]. Еще через пару строк Гёте объясняет, как он понимает отношение отдельного индивида к целому. Самое главное для него заключается в том, чтобы индивид мог развиваться во всем своем своеобразии. Если же человек отождествляет себя с неким политическим целым, возникает угроза коллективизма. Это касается и современного ему зарождающегося национального движения. Поэтому отсутствие политического единства в старой Германии он считает положительным явлением. Даруемое им преимущество заключается в том, «что Германия <…> с ее прежним устройством позволяла индивидам развиваться настолько, насколько это было возможно, и каждому было разрешено на свой лад делать то, что он считал правильным, и при этом целое никогда не проявляло особого участия»[1369]. В этом высшем равнодушии целого по отношению к индивиду открываются новые возможности: находясь в ее тени, человек занят в первую очередь тем, чего он хочет добиться ради самого себя. В этом заключается суть гётевского консервативного либерализма. Как человек, посвятивший себя науке и искусству, он хочет, чтобы пресловутое целое, которое превозносят патриоты, оставило его в покое. От этого целого он держится на расстоянии, ибо у искусства и науки целое совершенно иное, нежели у политики. Как гражданин и, более того, слуга государства, он, разумеется, готов отдавать государству то, что ему причитается, но не сверх того.

Новое целое, с которым Гёте столкнулся в лице сверхмогущественного Наполеона, представляло собой нечто такое, что выходило за рамки политического и восхищало Гёте. В письме Кнебелю, написанном в начале 1807 года, он называет Наполеона «величественнейшей фигурой, какая только могла появиться в истории на вершине этой высоко– или даже сверхкультурной нации»[1370].

Европа, затаив дыхание, наблюдала за стремительным взлетом Наполеона. То, как сильное Я этой отдельной личности воспарило над мировой историей, было едва ли не за гранью возможного. Без этого монументального наполеоновского Я, столь далекого и столь близкого одновременно, невозможно себе и представить, чтобы философия немецкого идеализма, и прежде всего Фихте, признала за индивидуальным Я ключевую роль. Завоевательные и грабительские походы Наполеона изменили повседневную жизнь множества людей в Германии. Наполеон был не просто политической реальностью – он уже при жизни стал легендой. Одни восхищались им, другие – ненавидели. Одни видели в нем воплощение мирового духа, другие – исчадие ада. Но, так или иначе, для каждого это был живой пример власти, не освященной ни традицией, ни происхождением, а обязанной своим существованием лишь личной харизме. Карьера Наполеона являла собой образец политического восхождения «из грязи в князи». Представители старых режимов считали его выскочкой и авантюристом и после того, как он победил их на всех фронтах. Вряд ли можно назвать случайным совпадением тот факт, что одновременно с восхождением звезды Наполеона в интеллектуальной Европе вошли в моду магнетизм, сомнамбулизм и гипноз. Наполеон тоже производил впечатление великого магнетизера, обладавшего в том числе властью над бессознательным. По его воле то, что было внизу, поднималось наверх, а то, что скрывалось внутри, выходило наружу. Именно в этом смысле Гёте называл Наполеона Прометеем, который принес людям «свет», благодаря чему раскрылось нечто такое, что прежде было надежно сокрыто от людских глаз. Благодаря Наполеону «каждый обратил внимание на самого себя»[1371].

Что ж, в какой-то момент Наполеон, в свою очередь, обратил внимание на Гёте. 16 октября 1806 года, когда веймарским тайным советникам было велено явиться к Наполеону, Гёте остался дома, сказавшись больным. Когда два года спустя, с 27 сентября по 14 октября 1808 года, Наполеон созвал в Эрфурте съезд европейских правителей и герцог Карл Август, желавший представить Веймар самым достойным образом, попросил приехать на этот съезд и Гёте, случилось так, что Наполеон назначил поэту аудиенцию. Скорее всего, впервые Гёте увидел Наполеона 30 сентября на блистательной постановке трагедии Жана Расина «Британик» труппой «Комеди Франсез», которая по приказу Наполеона должна была играть на сцене Эрфуртского театра перед его коронованными гостями. Знаменитый Тальма выступил в роли Нерона. Был ли в этом какой-то намек? Сложно сказать. В любом случае пьесы для эрфуртских постановок Наполеон выбирал сам. Весь конгресс задумывался для того, чтобы наиболее эффектным образом продемонстрировать власть Наполеона, находившегося в зените своего могущества, его высоким гостям, и прежде всего русскому царю Александру, которого необходимо было или переманить