я осквернил его, ты увидишь как я его уничтожу!

Сигню жива и рана её не была очень глубока, ею немедля занялись наши гро. В нашей победоносной и краткой битве, мои алаи остались живы и не ранены даже, погибли немногие.

Погиб Бьорнхард, муж Сольвейг. Она выла в голос над его телом, распустив ещё неседые косы и не стесняясь никого в своём страшном горе. Все знают, как Сольвейг и Бьорнхард с юности любили друг друга.

Рауд потемнел лицом, стоя за спиной стенающей матери, крепко держа за руку сына, подросшего в наших скитаниях. Погребальный костёр Бьорнхарду, бывшему йофуру Сонборга, был сложен на месте разбитого лагеря Ньорда. А после мы похоронили остальных погибших, два с половиной десятка с нашей стороны и три сотни со стороны Ньордовой рати.

Сигню всё это время пролежала без памяти а моём шатре. К счастью, стрела вошла неглубоко ей в бок, обломившись, оставила наконечник, не пробив грудной клетки. Хубава быстро справилась с раной. Но Сигню не приходила в себя.

Я смотрел на измождённое лицо моей милой, совсем не таким оно чвлялось мне в мечтахи снах, не с обозначившимися скулами, бледное в глубоком забытьи…

Я смотрю на неё не отрываясь, напуганный, но счастливый тем, что она жива и вернулась. Что мы разбили Ньорда.

— Дай ей время, Сигурд, — сказала Хубава. — Мы не знаем, сколько сил ей стоило это — эта твоя сегодняшняя победа.

Я покачал головой:

— Не моя, её.

Хубава улыбнулась, подняв подбородок:

— Ты — настоящий Великий конунг, Сигурд.

Она стала собирать свои лекарские принадлежности. Оглянулась на меня:

— Ты… — старая гро смутилась немного: — Сигурд, ты только… не придумай ревновать её к тому, что было там. Поверь, она вернулась из ада. Мы с Ганной видели, что было с ней, до того как она заставила Ньорда отпустить нас.

— Ревновать?… Да я… я отревновал, похоже, — убеждённо сказал я.

В ту минуту я и правда был уверен в том, что сказал.

Но не прошло и нескольких дней, как я почувствовал первые уколы моей старой подколодной «подруги». Вначале, потому что первые, кого Сигню захотела увидеть, когда очнулась от тяжкого сна через сутки, это были наши сыновья. Открыв глаза и увидев меня, она села и сразу же попросила привести их.

Кажется, ничего неправильного не было в этом. Меня она уже видела, их нет… Она мать… Но то, как она вздрогнула от прикосновения моей руки у того костра, в который превратила шатёр Ньорда, то, что ещё ни разу не обняла, не поцеловала меня, а мы не виделись почти год, но, главное — то, что ночью, когда мы остались, наконец, вдвоём, она остановила мою руку, обнявшую её было, со тихими словами: «Прости милый, прости меня… пожалуйста…. Ты… Подожди… немного…», это заставило взвиться до неба проклятую демоническую змею, мою ревность!

Я умом и только в первые мгновения понимал, что не могло быть иначе, должно было быть именно так, но ум замолчал быстро, как часто случалось у меня, когда дело касалось Сигню. Вернее, в отношении её мой ум молчал всегда. Я мог понимать и чувствовать её только сердцем.

Всё перемешалось в моей душе, в моих мыслях сразу: и наше объявленное моей матерью родство, в которое я уже давно не верил. Но, может быть верила Сигню, и испытывала отторжение?

И то, что Ньорд написал в том своём письме о Бояне, а ведь Сигню со скальдом много месяцев жили вдвоём, изображали супругов, удержались от того, чтобы «супружество» своё воплотить? Он её любит. Может быть, что она не любит его? Он спасал её столько раз…

Но главное то, каким счастливым и помолодевшим выглядел Ньорд, прибывший объявить мне, что Сигню теперь его дроттнинг. Она делала его счастливым…

Сигню делала Ньорда счастливым… Делала Ньорда счастливым… Счастливым… Картины того, как это могло происходить, как это происходило, начали жечь моё воображение…

Я не могла и подумать сейчас о том, чтобы слиться любовью с Сигурдом, такой грязной я ощущала себя. Да и желание было отравлено во мне ядом низкого разврата, которому я предавалась с Ньордом.

Всё, что я могла сейчас чувствовать светлого — только любовь к моим сыновьям, удесятерённую разлукой. Эйнар не помнил меня и не очень хотел признавать. Даже Бояна он узнал, даже с ним уже возился с удовольствием, а мне понадобилась не одна неделя, чтобы малыш Эйнар стал радоваться при виде меня, называть мамой и бежать ко мне.

К тому же, за время, что я была разлучена с детьми, у меня почти пропало молоко, и теперь я буквально боролась, чтобы восстановить его. Кормилиц было мало: Ждана да Агнета, новых детей не народилось за прошедший год. Только Льюва должна была родить с недели на неделю.

Наконец, промучившись рядом с женщиной, которую я желаю больше, чем продолжать жить, я решился на разговор.

Это был вечер, Сигню уложила уже обоих мальчиков, Эйнара в кроватку, Стояна в зыбку.

— Если я пойду к девкам, ты… — сказал я, глядя на неё.

Сигню посмотрела на меня, потом села на край ложа, мрачнея и отвернувшись, вздохнула, опустив руки на колени.

Я же смотрю на неё во все глаза:

— Я… я понимаю, — продолжил я, мучительный разговор. И как решился-то говорить? Дошёл до предела, вот что… — Я понимаю: плен, насилие, отвращение… Но… почему… Почему отвращение и ко мне тоже?

— К тебе?! Отвращение? — она даже вздрогнула и посмотрела на меня так удивлённо, так… да почти испуганно: — Да ты что! Я… Это я… Я думаю, это я в тебе вызываю отвращение…

Словно ветром подхватило меня, и я в два шага оказался возле неё. Взял за плечи:

— Так… Так… Тогда… Можно я поцелую тебя? — вот её глаза, так близко, я вижу себя в её зрачках.

Я — женщина, моё желание было погребено под слоями грязи, в которые я погрузилась, чтобы выбраться от Ньорда. Но истязать Сигурда своей больной холодностью дольше тоже было нечестно… Я позволила мужу поцеловать себя…

И…

О, чудо! Едва его губы меня коснулись, я ожила!.. Зажила. Только ОН и мог оживить меня…

Тепло полилось в меня потоком, разгребая, уничтожая грязный лёд, сковавший моё сердце, смывая всю скверну с моей души и тела, оживляя моё сердце.

Сигню, я почти умер без тебя…

Но теперь оба мы оживали, вместе, только вместе, только вдвоём.

Пока происходили все эти наши любовные и душевные перипетии внутри нас и