рёбрам и скулам. Кости у твоего любовника прочные, но не из железа. Хочешь, чтобы я продолжил испытывать их на крепость? Может, мне и сына вашего кормилице отдать? Тогда ты и Стояна не увидишь.

Она молчит. Молчит с того дня, как я вскоре после рождения Стояна, я пришёл к ней ночью и взял её, спящей, только поэтому, между прочим, и сумел. Потому что каждый последующий раз если и доставался мне, то с боем.

Меня удивляет это упорство не сдаваться моей власти. Но я жду, когда она поймёт, что она моя навсегда и сопротивляться бессмысленно. Да, мы окружены сейчас войском Сигурда и это может продлиться месяцы, может и годы. Сколько времени она будет упрямиться? И для чего? Чтобы раззадоривать меня ещё больше?

Холодная осенняя ночь плещет дождём по зыбким стенам шатра, сотрясая её ветром, только этим и напоминая, что есть ещё мир помимо моих мыслей и чувств. В который раз я лежу раздавленная, распластанная, осквернённая. Моё тело измучено, изломано, но мой мозг работает сегодня особенно чётко. Может эта буря оживляет мои мысли своей независимой и гордой жизнью там, за пределами мира, куда меня заключили как в темницу.

Ньорд истязает Бояна каждый день, только потому, что убеждён, что мы любовники. Каждый день, каждую ночь, будто наслаждаясь этим, насилует меня… И я не могу этому сопротивляться… Не могу? Когда я чего-то не могла? С чего я так ослабела?

Выбраться из этого ада. Надо выбраться… Это не может продолжаться долго. Отобрать Стояна у меня — тоже угроза, которую Ньорд, восходя всё выше в своей злобе, вполне может осуществить.

Ему не сломать меня, я умру, но не стану той, что он хочет… Но…

Вдруг, как голос из Ниффльхейма: …«Ты обладаешь оружием… воспользоваться…чтобы получить всё, что хочешь»…

Моё сердце забилось быстрее… Это как конец верёвки, по которой я выберусь из душного ада этого плена, выведу и всех остальных, выведу сына, Хубаву с Ганной, Бояна. И тебя, Сигурд, ибо твой ад сейчас не светлее моего…

Я сердилась на тебя за этот совет, Фроде…

— Подожди, Ньорд, — наконец заговорила Сигню.

Я усмехаюсь, что ж, это должно было произойти рано или поздно. Надоело ломаться. Я опускаю руки, которые протянул уже к ней. Мне и самому надоело каждый день ходить с новыми царапинами и ссадинами от её кулачков, ногтей и зубов. И хотя это всё превратилось уже в некую забаву — возьму не возьму сегодня, но всё же изрядно надоело чувствовать себя монстром каждый день. Да и молчание её тоже допекло.

Я сел за стол.

Сигню — напротив. Она бледная и похудела сильно. На нижней губе уже незаживающая ссадина от того, что я каждый день впиваюсь насильно в её губы, своим жадным и злым ртом, на шее полинялый синяк, подкрашенный свежей, вчерашней «краской», но мне приятно видеть эти следы — как печати моей власти над ней. Они возбуждают моё желание ещё сильнее.

— Отпусти всех к Сигурду и я стану жить с тобой по-хорошему.

Я вгляделся в неё, не верю своим ушам.

— Только дай мне поговорить с ними перед этим. Иначе они не поверят и Сигурд нападёт на тебя, — продолжила она. — А сейчас его войско сильнее, ведь так?

— Так, — я вгляделся в неё, затевает что-то? Она… чёрт, такая умная, что держи с ней ухо востро. — Но что помешает ему напасть на меня просто из мести, чтобы убить и тебя тоже?

— Ничто. Но ты сам выбрал это, станешь отбиваться. К тому же, насколько я понимаю, от Асбина идёт рать твоих сыновей. Кстати, зачем ты разделил рать между тремя детьми, они и землю захотят также разделить. Ты не думал?

— Да и пусть делят. Существовали отдельные йорды все века и ничего, это Сигурду втемяшилось объединить Свею, — отмахнулся я. — Так почему я должен верить тебе?

— Можешь не верить и продолжим драться каждый день, если тебе не надоело, — легко сказала она.

— Что помешает тебе убить меня и сбежать к Сигурду как только я отпущу твоих людей?

Она пожала плечами, мол, как хочешь.

— И станешь моей дроттнинг?

— Неужели это ещё важно для тебя?

— Я хочу быть законным конунгом Свеи.

— Законным? В стране, где нет уже ничего, тем более никакого закона? — усмехнулась она.

Она предлагает выгодную сделку, а только взаимовыгодные сделки — самые крепкие союзы. Отпустить её людей, чтобы по-настоящему получить её?

— А Стояна?

— Всех, — у неё дрогнули губы.

— Как же дети без тебя? — я вгляделся в неё, я знаю, как привязана она к сыну, как будто с мясом отрывается от него каждый раз, когда его уносят.

На это она вздохнула, немного бледнея:

— Я росла без матери, вырастут и мои. Там их отец, там множество людей, кто любит их и воспитает так, как должно.

— Есть о чём подумать, Сигню, — усмехнулся я.

Я увидел её, наконец, Сигню, мою Лебедицу, мою Всемилу! Мы не виделись больше месяца. Тогда она была на сносях, прекраснейшая из всех беременных, кого я видел в своей жизни, прекраснейшая из всех женщин. Тем сильнее я поражён и напуган произошедшей в ней переменой: огромные глаза, выступили скулы — порезаться можно, ключицы обозначились у основания, ещё удлинившейся, шеи двумя остренькими кочками, в глазах почти больной блеск… как же похудела страшно… И синяки, царапины на шее, на лице…

Но это всё я вспомню потом. А сейчас я только могу чувствовать. Могу, наконец, слышать её, коснуться… Она обнимает и целует меня, как не целовала даже тем летним днём… Прижимается лицом к моему лицу и шепчет так, что слышать могу только я:

— Милый мой… Мой хороший, мой… мой Никтагёль… — она смотрит мне в глаза своими бездонными очами.

Прижалась на несколько мгновений, замерев, а потом заговорила вновь ещё тише:

— Послушай меня: Ньорд отпустит вас. И я прошу тебя, не возвращайся, как ты вернулся в Сонборгский терем, — она сверкает глазами так, что пронизывает мой ум насквозь как стрелами этим взглядом. — Сейчас я управляю лошадью, а не конь несёт меня, куда ему вздумается.

— Я не уйду без тебя… — я мотаю головой.

— Уйдёшь. От этого теперь зависит моя жизнь. Этим спасёшь меня сейчас! — она говорит так убеждённо, что я верю и ужасаюсь этому.

— Сигню…

— Мне нужно, чтобы никого из вас здесь не было, — её глаза горят решимостью. Что ты задумала, Сигню?!

— Ты… Погибнуть хочешь? — холодея, спрашиваю я, вглядываясь в неё.

Она смеётся и качает