Потом старик растянулся в бессмысленной и беззубой улыбке — и я понял, что смотрю на Сэйми. Того, который младше меня на двенадцать лет — а выглядит старше на столько же.

— Чего сразу отребье… вечно так… разойдётся. А вы, господин хороший, не слушайте её, это она так… бабское дело, бесится…

Опухшие от беспробудного пьянства щёлочки глаз, прорезь улыбки в щетине, лысина и клочки волос — не светлых, пепельно-седых. Трясущиеся пальцы хватаются за выставленную бутылку: «С праздничком, с праздничком! Жена там… закуски нам принеси, папашу поминать будем. Вы папашу знали, да?»

В комнатёнке нет воздуха, только вонь чего-то давно прокисшего да застарелый трактирный дух. Слезятся глаза. Ребёнок за стеной надрывается, надсадно и остро, в комнатёнку щемится мальчик в отрепьях — несёт сыр и хлеб, на ходу торопливо впивается в кусок сыра…

— Света больше нам с гостем, Нирв… в честь папки назвал, вот… А тебя я узнал. Узнал… ты к нам от Корпуса тогда приходил, как же тебя… эх, нет, никак! Вот всех не помню, тебя помню — караван ещё вместе вести должны были… да! Точно! Тебя ж со всеми повязали, когда какая-то падла…

Язык у Сэйми заплетается, и он запамятовал имена ещё пары-тройки подельников, путается в датах, часто повторяет одно и то же. Зато с упоением и ненавистью говорит о падле, которая всех сдала: «Пошел бы… ножиком по горлу… нет, сначала Печать вырезать…»

На месте Печати у Сэйми — косой лиловый шрам: то ли развлекались «скаты» на Рифах, то ли кто из заключённых. Снежинка на ладони — такая же, как у меня — кажется рассечённой надвое. Расколотой.

— Да как тебя зовут-то, а? А правду говорят, что ты сбежал с Рифов? Слухи ходили, помню. А как ты сбежал-то?

— Да вот… год тренировался задерживать дыхание, потом проплыл под «костемолкой»…

Привычная шуточка встаёт поперёк горла и отдаётся оскоминой. Сэйми крутит головой, бормочет что-то одобрительное — мол, жаль, не сидели вместе, а то бы… может, вместе бы тогда…

И приходится делать ещё глоток, чтобы заглушить то, что это у варгов бывает — вместе. А у рифских крыс бывает — порознь. Потому что не всем удаётся сигануть с корабля вовремя.

— Чего, из замка? Да, приходили из замка. Только я уж не помню, кто там… хотя рожа тоже знакомая, вроде…

Кто-то из знакомых того же Нирва? Или торговцы по старым связям вышли? По всему видать, компания в замке собралась непростая. Пожалуй, пора возвращаться в питомник. Хватит, нахлебался прошлого, подробнее можно и потом поглядеть.

— Искали проводника, ага. Ну, я уже давно не вожу… А у тебя с этим делом как?

— С каким делом?

— Ну, по Кошачьим ходам. Папка тебя учил… помню, учил, — Сэймон ухмылялся над загаженной кружкой хитровато. — Я потому и запомнил, что он в пример тебя ставил. Говорил — во как схватываешь. Я ж с ним по тоннелям с семи лет, а ты у нас сколько был… три?

Четыре года — если по времени от первого прибытия до ареста. С перерывами на отъезды — то к семье, то по другим делам. Словом, наездами.

— Папаша говорил, что ты уж куда круче меня. Скоро, говорил, сможешь и его подменять, а я радовался тогда ещё… думал, уеду… так ты ж наниматься приехал? Да?

По спине прошёл холодок — противный, скользкий. Будто встопорщилась мокрая шерсть.

— Ходы повзрывали, — твердил Сэйми и подтаскивал к себе третью бутылку, а наливал из второй. — Ходы повзрывали, так что поразведать бы, где там входы. Тут пару-тройку знаю… знал… я бы тебе сказал, да. А что этим, из замка надо? Говорили — товар непростой… что-то не помню я…

Когда я встал — он вряд ли это заметил. Был слишком увлечён компанией бутылок и бессвязными воспоминаниями. В основном о караванах, подземных знаках и отце.

Ребёнок в дальней комнате надрывался пуще прежнего.

— Наслушались? Что, славно выпили, а?

Теперь я узнал в ней знакомые черты — за постаревшим иссушенным лицом, измученностью и озлобленностью, как за маской.

Мы с Нирвом собираемся на переговоры, Сэйми машет рукой: «Ну… я… того…» — выскакивает из дома навстречу к тоненькой девочке с кокетливыми локончиками из-под шляпки…

Кошелёк лёг в руку сам. Слишком лёгкий, нечувствительный — и странно, что ладонь женщины дрогнула и прогнулась.

— Вы чего?

— Отдаю долг, — получилось слишком высоко и сипло. — Брал у его отца… давно.

Она медленно открыла кошелёк — засветив костлявую ладонь с печатью Воды. Прачка — у них от частой работы и перенапряжения магии такие ладони и будто стертая Печать.

Недоверчиво посмотрела в кошелёк — с таким видом, будто золото видит впервые.

— Тут же, — приглушила шепот, чтобы муж не слышал, — золотниц двадцать.

— Я… взял не всё сегодня. С собой. Я остальное потом…

— Честный, тоже, — хмыкнула женщина. Прищурилась, вгляделась получше. — Ты не друг старому Нирву. Я тебя помню, говорили, ты его родич. Дальний, из Вольной Тильвии. Ты к Нирву ходил ещё… с этим рыжим, который к мужу приходил недавно.

Поперёк груди легли обручи — словно чьи-то чересчур жёсткие объятия.

— Что?

— Эти… из замка, — жена Сэймона пожала плечами. — Мужа расспрашивали, хотя какой с него толк в тоннелях… Четверо приходили, а этот рыжий у них был за главного. Повыше тебя, с бородой. Шрам поперёк брови — не помнишь, что ли?

— Помню…

«Бате не скажем, — заявил он, залепляя рассечённую бровь подорожником. — Слышь, Лайли, а ты не знаешь, как сделать так, чтобы шрам остался? Чтобы зелья-целилки не взяли? Мож, рану какой дрянью надо помазать, ты как считаешь?»

«Да на кой тебе шрам?» — сплюнул я — и он ухмыльнулся во всю белозубую улыбку. Ничуть не стесняясь щербинки в зубах.

«Потому что я с ним буду выглядеть круче».

Внутренний голос твердил, что не может быть. Я шёл (куда там, нёсся!) к окраине города, грязь брызгала из-под ботинок весёлыми фонтанчиками, и крыса пораженно попискивала где-то в районе печёнки. А внутренний голос твердил, что не может быть — здесь и сейчас.

Через столько лет.

Его не было на суде, и среди осуждённых ходили слухи — один невероятнее другого. Что дядька Текр выкрал сына. Что убит при задержании. Что его будут судить особым порядком. Или что его отмазали откуда-то сверху — те высокие чины, имен которых я не знал — Большие Шишки. На Рифах я утешался только тем, что его здесь нет, что может быть —