перед лицом первого позитивизма с начавшимися атаками на метафизику Лотце поистине отважно берет на себя задачу сохранения и обновления метафизики как целостной философии. А потому логика, как сказано, широко понимаемая, у Лотце включает в себя – наряду с формально-логическими сюжетами и исследованиями – те проблемы, способы анализа, которые тогда причислялись к психологии (а у Гегеля в его феноменологии и позднее в философии духа также к дисциплинарным сферам «антропологии», «феноменологии», «философии»). Можно сказать, что Германа Лотце и его ученика Готтлоба Фреге история как бы поместила в две разные эпохи в том, что касается понимания соотношения логики, философии, психологии.

Поскольку наука логики как дисциплина задумана у Лотце – как и у многих философов и логиков, его современников и близких предшественников, – весьма широко, по-философски, нет ничего удивительного в том, что третья книга «Логики» обращена к проблемам познания, т. е. решает задачи, традиционно причисляемые к ве́дению теории познания, приблизительно к этому времени получившей дополнительное название – «гносеология». Правда, в этой книге тоже есть подзаголовок в скобках, в определенной степени уточняющий направленность и границы исследований: «Методология».

Прежде, чем мы перейдем к 3 книге лотцевской «Логики», напомню красноречивый факт из истории зрелой гуссерлевской феноменологии. А именно: в 1912 году Гуссерль в Геттингене (уже окруженный школой учеников и последователей, а также множеством сторонних слушателей) – в рамках своих лекций и семинаров по истории философии и логике – на специальных занятиях разбирал именно 3-ю книгу «Логики» Лотце.[258]

Во Введении к третьей книге уточняются понятия: это «аналитический и синтетический методы», способы мысленного расчленения (Zergliederung) и соединения (Eingliederung), методы исследования, «изображения» и описания в науке. Основная содержательная часть третьей книги «Логики» Лотце содержит в себе типологически рассматриваемые философско-логические подходы к толкованию познания. В первой главе это проблема «скептицизма», в третьей главе – вопрос об априоризме и эмпиризме. К логике наиболее близкое отношение имеют 2-ая глава «Мир идей» (Die Ideenwelt) и 4-ая глава «Реальное и формальное значение логического».

У нас нет возможности в рамках нашей книги более подробно разбирать философские, гносеологические концепции Лотце. Здесь важно прежде всего то, что они разбираются в общих рамках логики. Далее, существенно, что после анализа (в 1-ой книге) философско-психологического и чисто логического материала Лотце в 3-й книге занимается философско-гносеологическим обоснованием логического. Название и тема «Мир идей» в составе общей проблематики философского обоснования логики и математики протягиваются через века существования философии и других наук. И в произведениях отдельных мыслителей они постоянно присутствуют. Так, и у Гуссерля они перейдут от ранних работ (где им уделяется меньше внимания) к ЛИ, но в ещё большей мере затронут внимание основателя феноменологии в самых поздних его работах (но, как мы видим, уже на этапе подготовки «Идей I»).

Здесь можно лишь в самой общей форме отозваться на упомянутые разработки Лотце в 3 книге «Логики» (применительно к Гуссерлю снова же имея в виду – в рамках сопоставления с традициями – скорее контекст ФА, чем дальнейшие гуссерлевские исследования).

Г. Лотце о Платоне и «платонизме»

«Мир идей» невозможно рассматривать, уверен Лотце, без «осовременивающего воспоминания» (термин более позднего Гуссерля) о Платоне. Лотце полагает – я думаю, совершенно правильно: когда «идеи» Платона просто передаются более поздним понятием «всеобщего», то при частной обоснованности такого словоупотребления (у Платона речь идет обо «всем» – Ibidem. S. 507) тема все же существенно модернизируется. Как автор, писавший о Платоне и пытавшийся прочертить своего рода «путь к Платону» в античной философии,[259] я присоединяюсь к суммирующему рассуждению Лотце о том, что Платон пытался с помощью теории идей и сотворения особого «мира идей» разрешить трудности, накопившиеся именно в предшествующей античной философии, причем в учении о мире, о познании, в этике он стремился отозваться на те трудности и устремления, с которыми столкнулся уже Сократ. «Согласный в этих устремлениях со своим учителем, но уже побуждаемый многоразличными движущими причинами, Платон расширил эти убеждения до учения об идеях, этой первой и весьма специфической попытки использовать ту истину, которая принадлежит миру наших представлений внутри него самого и ещё в отвлечении от их согласования с предполагаемой потусторонней сущностью вещей» (Ebemda. S. 507).

Что же касается платоновского «перенесения» всеобщих идей в некий потусторонний мир, то его Лотце, разумеется, не приемлет (Гуссерль в I томе ЛИ назовет этот прием платоновской мысли «гипостазированием» всеобщего, возникающим ещё на почве мифологии и «метафизических» – термин более поздний! – устремлений философии). «Платон, – пишет Лотце, – приписал идеям, до осознания которых он возвысился, бытие (Dasein), обособленное от вещей – и однако, по мнению тех, кто его таким образом понял, подобное бытию вещей. Удивительно, сколь мирно восхищение глубокомыслием Платона уживается с тем, что ему приписывают столь бессмысленное мнение…» (Ebenda. S. 513). Лотце ссылается на то, что философы выражают свои мысли на языке (и в образах) исторического времени, в которое они живут – и от такого способа выражения им вряд ли возможно освободиться. Однако мы, люди последующих веков, можем и должны не останавливаться на таком буквальном, временем обусловленном внешнем выражении глубоких мыслей, а обязаны двигаться к сути сказанного, в данном случае Платоном. А ведь Платон, согласно Лотце, хотел подчеркнуть: истины (уже добытые, добавим мы) имеют значимость независимо от того, к каким конкретным вещам внешнего мира они относятся и какие конкретные люди могут их помыслить; они фиксируют «вечно значимое, всегда одно и то же» значение идей (Ebenda). Ещё одно замечание Лотце существенно: он полагает, что в греческом языке тогда ещё не было специального слова, выражения для (более позднего, конечно) понятия «значения», «значимости» (Geltens) и что к тому же отсутствовали философские понятия, фиксирующие самые различные оттенки бытия, бытийствования – в данном случае всеобщих понятий. (Это замечание о терминах, которые Гуссерль разрабатывает позже – «значение», смысл, очень важно, в частности, для контекста II тома ЛИ.) На все про все имелись-де (у греков) лишь слова «то он» и «усия». Поэтому-де Платону ничего не оставалось, как «нарисовать», сотворить в воображении потусторонний мир якобы самостоятельного бытия идей (Ibidem. S. 514).

Конечно, отмеченные у Лотце языково-понятийные аспекты имеют свой смысл. Однако, как представляется, понятия и слова потому и не появились, что господствовавший в то время мифологическо-философский способ объяснения в целом удовлетворял если не самого Платона (о «конвенциональности» таких объяснений сам Платон уже высказывается, по крайней мере насмешливо), то многих его современников. Им легче было воспринимать учение об идеях именно в привычной образно-мифологической форме, за которой (прав Лотце) уже скрывалось проблемное содержание,