4

Третьим рассказывал свою историю васька Петр Степанович, который заснул однажды в Крыму, в «Беседке ветров», — таинственном месте, где есть, говорят, дыра в другое измерение. Ветер там завывает на разные голоса, трава растет высокая, почти в человеческий рост, и место это скрытое, туристы про него не знают, только местные ходят иногда, в надежде оздоровиться.

Петр Степанович жил в Гурзуфе со старой матерью, работал шофером, был неудачно женат, развелся и ничего особенного от жизни уже не ждал. Сон, приснившийся ему, был ни на что не похож и так реален, словно Петр Степанович и в самом деле побывал в другом измерении. Ему снился северный город, в котором он, оказывается, прожил всю жизнь; у него был там другой отец и другая мать, но главное — другая жена. Он жил в доме пять по Большой Коммунистической, в квартире тридцать два; в городе было много других особых примет, но их Петр Степанович помнил смутно. У него были в этом городе сын и дочь, сын любил собирать легкие деревянные самолеты из тонких планок, с резиновым двигателем, а дочь играла на пианино и пела в хоре. Сам Петр Степанович работал водителем троллейбуса, ходившего по пятнадцатому маршруту. Это был прекрасный маршрут, начинавшийся у городского парка, на высокой горе над медленной рекой, а заканчивавшийся в парке, на низкорослой окраине, где уже вырастали, однако, новостройки, и простор за ними открывался такой, словно там, дальше, было море. Настоящего моря, у которого прожил всю жизнь, Петр Степанович во сне не видел и не скучал по нему.

Он проспал целые сутки, потому что в Беседке ветров легко забыться надолго, но за эти сутки успел прожить с новой семьей год или два, и все события этих двух лет — выпускной концерт дочери, сломанную руку сына, переход жены с одной работы на другую, — помнил отчетливей, чем всю свою гурзуфскую жизнь. Он был удивительно на месте в той семье, все его любили, никто ничем не попрекал, и жена у него была такая милая, а дети такие родные, все в него, что он проснулся в слезах и долго плакал, лежа в траве, вспоминая, кто он такой и откуда, и зачем здесь.

С тех пор гурзуфская жизнь и работа стали ему невыносимы. Он стал тратить все деньги и время на разъезды по стране, ища город с большой северной рекой, парком на горе и улицей Большой коммунистической. Правда, такие улицы были почти во всех городах. Еще он смутно помнил, что была в городе площадь Декабристов, — это навело его на мысль, что снился ему Иркутск или Якутск, но улицы или площади Декабристов были во многих еще городах. Однажды он решил не возвращаться в Гурзуф, дал матери телеграмму, что женился и остается в Братске, а сам отправился на поиски своего города. До сих пор он ходил, но так ничего и не нашел — лишь иногда ему в толпе попадалось лицо, похожее на лицо его выросшей дочери, или мелькал вдруг затылок сына, но никогда не мог Петр Степанович догнать его в толпе. Портретами жены, сына и дочери он беспрерывно изрисовывал любой клочок бумаги. Он показал несколько портретов и Аньке: печальная замордованная женщина стояла у плиты. Или просто Петр Степанович в нынешнем своем состоянии не мог изобразить никого веселого и цветущего. Он ходил уже два года.

Невыносимее всего была для него мысль о том, как же они там без него. И как, должно быть, им страшно знать, что его подменили, что в Иркутске или другом северном городе вдруг взял и проснулся рядом с ними чужой человек. Бывает же так, что душа во сне странствует и почему-то не может вернуться в прежнее тело, вот и попадает в чужое. Петр Степанович не знал, с кем он обменялся душами и как вообще это вышло, что он уныло прожил тридцать четыре года в Гурзуфе, не зная, что ему надо быть в совсем другом месте. Но он знал одно: от наваждения ему уже никуда не деться, пока он не найдет дом пять и квартиру тридцать два, и жена его Лариса с детьми Олей и Колей не выбегут навстречу ему.

— Хорошая история, — похвалил Василий Иванович. — Бесприютная.

Это было точное слово. Все сказки васек отличались одним — удивительной, тоскливой, сосущей бесприютностью. Да и какие другие сказки могут быть у людей, бродящих по свету без пристанища.

5

Вслед за Петром Степанычем вступила васька Варька, женщина неопределенного возраста с клочковатой шевелюрой, слезящимися глазками-щелочками, но неожиданно глубоким и красивым голосом. Она прокашлялась и объявила:

— Покинутая. Народная баллада.

Сидевшие у костра одобрительно захмыкали. Васька Варька запела прочувствованным речитативом:

— Когда жила у папи и у мами, закусывала сливки калачом, с соседями дружили мы домами, восемь на семь, отказа я не ведала ни в чем. Но жисть моя сложилась так ужасно, что где-то там случился перегиб, и папа, оклеветанный напрасно, шесть на девять, отправился в тюрьму и там погиб. А мама полюбила машиниста, водившего железный паровоз, но он ее замучил очень быстро, на три счета, а падчерицу выгнал на мороз.

Дальнейшая жизнь васьки Варьки излагалась в бесчисленных (Анька сбилась после пятнадцатого) куплетах, в которых перечислялись ее мужчины, пройденные ею города и нажитые профессиональные заболевания. Анька уже поняла, что большая часть баллад, сочиняемых коренным населением, состоит из отчетов и перечней: ходил туда-то, видел то-то. Сюжет почти во всех песнях и сказках отсутствовал: герой все время куда-то шел, кого-то находил и тут же покидал. Васька Варька долго и со вкусом перечисляла профессии своих мужчин (все они рифмовались на — ист), потом свои болезни (все они рифмовались на — ит), и, наконец, пройденные ею места (все они рифмовались на — ово). Баллада, таким образом, делилась на пять частей: вступление, куплеты на — ист, на — ит и на — ово, после чего следовал эпилог. Анька уже успела заметить, что как традиционная баллада увенчивается «посылкой», то есть обращением к покровителю или адресату, — так и васькинская народная баллада увенчивалась просьбой о пище, с которой исполнитель обращался к слушателям. Каждый из сидевших у костра во исполнение ритуала кинул ваське Варьке медный гривенник.

— Василий Иванович, — сказала Анька неуверенно, — но вы же вроде рассказываете истории о том, как начали ходить?

— Точно так, — улыбнулся Василий Иванович, гордясь искусством соплеменников.

— Но ведь это все неправда, про что в балладе