— Мотивация у всех своя, — сказал Громов, стараясь не выказать обиды. — В загробные сказки не всякий человек поверит.

— Да разве я спорю?! — горячо ответил отец Николай. — Очень может быть, что ничего и нет. Если есть — это так, бонус. Я вам больше скажу: очень может быть, что и Бога никакого нет.

— У нас, знаете, замполит был в училище, — усмехнулся Громов. — Тоже психолог. Очень любил убеждать от противного. Долго рассказывал, что Родину можно и не защищать. Рисовал жуткие картины незащищенной Родины.

— Ну, он-то вас пытался удержать в рядах, так сказать. А я совершенно не пытаюсь, нам и так неплохо, — скромно заметил отец Николай. — Тоже, агитатора нашли… Агрессивная проповедь, сетевой маркетинг, позднее католичество — кому надо? Я вам пытаюсь объяснить свои мотивации, потому что ваши вы и так знаете. Так вот, очень может быть, что Бога нет. Но поскольку без этой гипотезы мир приобретает вовсе уж сиротский и бессмысленный вид, голая смерть, никаких удовольствий — мы полагаем более правильным думать так, как думаем. И знаете, сколько раз уже такое бывало в истории — если вещь красивее выглядит с допущением, то так оно, как правило, и есть. Вроде планеты Плутон, которую никто не видел, но вот казалось, что она должна там быть, — она и есть. Пока вы не надстраиваете над миром этот купол — мир стоит голый, лысый, дождем его заливает… Ну, значит, он должен быть — вот и все рассуждение. Собственно, вся христианская картина мира — просто наиболее удобная схема для того, чтобы в этом мире жить по христианским правилам. Буддийская удобна, чтобы жить по буддийским, хазарская — по хазарским… В их мире, кстати, нет никакого бессмертия, это вы знаете. У местных бессмертия тоже нет, им нравится, когда из них лопух растет. Ну, они и живут, как живут.

— Кто это — местные? — спросил Воронов. — В Чивиреве?

— Не только в Чивиреве, юноша. Придумали себе, что там ничего быть не может, поэтому бессмертия надо достигнуть здесь: мир без развития, вечный бег на месте. Левая нога, правая нога… Но ведь это когда-нибудь кончится. И тогда, вероятно, нам можно будет отсюда выйти. А пока, не имея возможности подарить миру нашу веру, мы ее тут храним и приятно проводим время.

— Почему же у вас нет возможности проповедовать? — все еще не понимал Воронов. — Никого не преследуют, я и в Москве сколько раз видел странствующих монахов, и никто их не преследовал…

— Да мало ли кого вы видели, в рясу теперь кто только не рядится. Да, может, и не преследовали бы — чутье у них притупилось. Но какой толк? Пока тут эти двое рубятся, учения все равно никто не воспримет. Местным оно не нужно, им и так прекрасно в своем кругу, а эти уже переняли главные тезисы и извратили до предела. Их разубеждать бессмысленно, да нам это не очень-то и надо. А вот когда поломается весь этот вечный двигатель — тогда мы и понадобимся…

— Как же он поломается, если вечный? — совершенно по-детски спросил Воронов.

— Не бывает вечного двигателя, — назидательно сказал настоятель. — Какая пошлость, честное слово: всякий местный житель — варяг ли, хазар ли, прочее ли население, — так и мечтает найти уединенную избушку либо остров, чтобы там, значит, сидел бородач и все ему объяснил. Иной девочку изнасилует, до самоубийства доведет — и приходит исповедаться: объясни мне, отец Тихон, в чем я неправ! И автор всю жизнь мечтал о подобной же ерунде: идет, идет, бац — избушка. А в ней старец исключительной праведности, в чем душа держится: проходи, дорогой грешник, сейчас будет психоанализ. Выложу тебе все ответы на все вопросы: и почему ты убил, и где закопал, и почему это в конечном счете перед Богом оправдано. А как я могу вам что-то подобное предложить? Я не Бог, не царь, не герой, я монах, существо ограниченное. В лучшем случае могу рассказать, почему я сам живу так, а не иначе.

— Но двигатель все-таки сломается? — уточнил Громов. — Это вам отсюда видно?

— Ну, какие-то вещи я обязан понимать. Хотя тоже, знаете… Этот ихний Ленин, человек не без догадливости, говорил: представителям обреченных классов свойственно так называемое эсхатологическое мышление. Ну да, свойственно. А поскольку обреченность входит в наше понимание человека вообще и имеет, как бы сказать, перманентный характер, — потому что без этого чувства обреченности многие полезные состояния вообще недостижимы, — то нам и кажется всю жизнь, что завтра конец света. Когда пришло христианство, вечность кончилась, круг разъехался — отсюда и общая злость: как это, как это мы будем не всегда?! Но даже такая прочная конструкция, как русская, с этими ее двумя взаимообусловленными паразитами на неистощимом местном теле, — имеет свой предел, это я вам на Библии поклянусь. Причем, по некоторым признакам, скорый — мне удобнее полагать так.

— И кто победит?

— Никто не победит, — назидательно сказал отец Николай.

— Я думал — Христос, — усмехнулся Громов.

— Ну вот еще, тоже мне… Христос давно победил. Военные триумфы — это не по нашей части. Я же не говорю, что настанет царство истины. Просто кончится очередное царство лжи, это да. А что будет — никто не знает, только поэтому и интересно. Мы вам кое-что покажем ближе к ночи, когда на дежурство пойдем. Или спать хотите?

— Ничего, я не устал, — сказал Громов.

— И я не устал, — пробормотал Воронов, клюя носом.

— Ложитесь пока, — сказал отец настоятель. — Вон там у меня комната для гостей, ступайте. Я вас ближе к дежурству разбужу.

3

После недолгого, но освежающего сна на подушках, набитых душистыми травами, под стегаными одеялами, на темной веранде настоятельского дома, Громов и Воронов проснулись почти одновременно. Из-под двери пробивался слабый свет: видимо, отец Николай готовился к дежурству. Что за дежурство — он не объяснял.

Громов привстал на кровати. Обстановка вокруг никак не напоминала монастырскую. Он чувствовал себя, словно в гостях у однокурсника, собравшего друзей на выходные у себя в дачном доме-курятнике. На крыльце послышались шаги. Пожилой монах с фонариком — стеклянная сводчатая башенка с белой плоской свечкой внутри — стучался в двери отца Николая.

— Да! — крикнул настоятель.

— Брат Никодим к тебе, брат Николай.

— Тихо, гостей разбудишь.

— Мы не спим, — робко сказал Воронов.

— А и правильно, — ответил настоятель, выходя на веранду. — Я хотел вам дежурство показать. Это любопытно, для свежего человека в особенности.

Монахи один за другим входили