на веранду и рассаживались вокруг шаткого стола. Отец Николай разливал чай с донником. Все вошедшие приветливо здоровались с гостями.

— Простите, капитан, — сказал один монах помоложе, пристально вглядываясь в лицо Громова. — Мне кажется, вы одно время жили в Воронеже и мы могли там встречаться…

— Я никогда не бывал в Воронеже, — признался Громов.

— И я также, — кивнул монах. — Должно быть, это были двое других христиан.

Все заулыбались, и Громов тоже, но больше из вежливости. Он никогда не одобрял дзенских штучек.

Монахи негромко разговаривали между собой — Громов против воли, по привычке прислушивался, подозревая умысел. Ему было слишком хорошо тут, чтобы вот так сразу расслабиться. Здесь никто ничего от него не хотел, и тем, кто здесь жил, хватало забот без него. Может быть, желая расслышать что-нибудь относящееся к себе, он втайне ревниво надеялся, что играет какую-то роль в жизни этих людей.

Когда на веранде собралось десятеро, не считая гостей, настоятель снова подкрутил фитиль, чтобы светил поярче, и предложил собравшимся приступить. Все расселись вокруг стола, разом посерьезнев. Громов испугался было, что собравшиеся возьмутся сейчас за руки, и начнется спиритический сеанс, но ничего подобного, к счастью, не произошло, хотя все и положили руки на столе перед собою; отец Николай сцепил их в замок.

— Что же мы видим, братие? — спросил он буднично.

То, что последовало за этими словами, больше всего напомнило Громову даже не дежурство по полку, а скорее ночной эфир в радиостудии: давно, в незапамятные времена, в прошлой и даже позапрошлой жизни он хаживал гостем на такие эфиры, отвечал на звонки, что-то читал. Никогда потом не было у него столь острого чувства связи с миром, тонкой, не радийной или телефонной: ночью из Останкина виделась вся страна, на которую таинственные наблюдатели набросили незримую сеть. В ночи бодрствовали бесчисленные дежурные: кто-то не спал в ночной машине на пустом шоссе, стремительно летя к югу, кто-то следил за контрольной полосой на границе, кто-то сидел у постели больного — и это братство бессонных, не имеющее ничего общего с защитой государственных интересов, странным образом гарантировало человечеству выживание. Эти люди не знали друг о друге: они друг друга чувствовали. Полное знание о мире обеспечивалось их неосязаемой связью: только и было достаточно — проснуться в ночи. Днем они не узнали бы друг друга. Это чувство восходило к давнему, многажды забытому детству: память наша — как земля, новые слои скрывают прежние, но иногда внутри что-то аукнется, и увидишь свою жизнь как бы сквозь толщу стекла. Потом оно снова станет непрозрачным, закопченным, — но на секунду Громов в страшной глубине увидел себя, маленького, в ночной рубашке, у ночного окна, в страшном и радостном возбуждении. Иногда он просыпался ночью от страха, но это было совсем другое дело. Тут его вдруг охватила радость и сознание своего участия в великом и важном деле: может быть, провода невидимой связи как-то вдруг прошли через их квартиру. Не каждую же ночь такое бывает, ведь ночные сторожи перемещаются, и нити, связующие их, проходят через разные дома… В небе двигалась звезда — Громов знал, что это спутник, и спутник тоже был вовлечен в мистерию. Все держали мир на весу, в сетке, которую сами сплетали, — через минуту Громов уже вернулся в постель и заснул счастливым сном, в полной безопасности. Чувство безопасности уже и в детстве редко посещало его: всегда казалось, что надо куда-то идти, что-то делать… Спокоен он был только в армии — вот, уже пошел и делаю; но и там было небезопасно. Он не был уверен, что делает именно то и так. Чувство полной безопасности, страшно сказать, посетило его только в монастыре — вот почему ему так здесь нравилось: тут тоже все были мобилизованы, но в другую, собственную, явно родную армию.

— В Варсонофьевском монастыре болен отец Никон, — негромко отозвался коренастый монах с крупными волосатыми руками. — Болезнь его не тяжелая, но обременительная. Полагаю, суставы.

— Есть чем лечиться-то? — спросил монах, сидевший между коренастым братом и Вороновым.

— Травами лечится, — пожал плечами коренастый.

— Травами-то много не налечишься…

— А что делать, брат Иоанн?

— Может, мази выслать…

— К варсонофьевцам почта не проходит.

— Я придумаю, — сказал монах помоложе. — Есть человечек у меня на примете, может, с ним передам…

— Помолимся о брате Никоне, — сказал Николай, и все на минуту замолчали, сосредоточенно думая о далеком брате Никоне и его суставах.

— В Туруханском монастыре отец Андрей совершенно утратил смысл жизни, а может утратить и веру, — глухо сказал высокий худой монах, кашлянув в кулак. — Ему кажется, что вся эта канитель никогда не кончится и что от нас никакого толку.

— Ну и правильно, — сказал его толстый сосед с носом-картошкой и редкими зубами. — Нормальное самоощущение мыслящего христианина.

— Не совсем, — сказал Николай. — Если б он еще радовался такому ощущению, тогда конечно.

— Не соблазн ли это, отче? — спросил молодой робкий монашек. — От этого один шаг до того, что чем хуже, тем лучше.

— А что, не так? — обиделся толстый.

— Но жалость-то к миру? — спросил коренастый. — Нельзя же просто — гори все огнем… После того, как оно сгорит, нам и предстоит самое интересное. Надо дожить в пристойном состоянии, не впадая в тяжкий грех злорадования.

— Да мы еще доживем ли? — спросил хмурый монах, чьего лица Громов почти не видел — он сидел далеко от лампы.

— Если не доживем, то, может, и к лучшему, — заметил молодой. — Я бы не хотел…

— Тем не менее уже скоро, — подытожил Николай. — Ты-то, брат Георгий, доживешь наверняка. Не думаю, чтобы тебя скосила преждевременная дряхлость. Ты весьма здоров, брат Георгий.

— И прожорлив, — ехидно добавил высокий.

— Что до Андрея в Туруханске, — продолжал Николай, — скажи ему, брат Борис, что утрата смысла есть вещь, безусловно, хорошая. В мире, имеющем смысл, нам нечего было бы делать.

Брат Борис кивнул и сосредоточился. Все молчали.

— Сказал, — выговорил он наконец.

— И что?

— Сказал, что подумает.

— Подумать есть дело благое.

— Брат Игорь в Новосибирской обители передал, что впадает в тяжкий грех уныния, — сообщил очкастый монах с внешностью физика-Шурика.

— Передай ему следующее, брат Вячеслав, — радостно отвечал Николай. — Всякий раз, как впадаю в грех уныния, я испытываю огромную радость, улегшись на постель в своей келье и при открытом окне, в которое доносятся запахи монастырского луга, созерцая трещины в потолке. Они слагаются в причудливые узоры, я уношусь мечтаниями в удаленные обители и либо впадаю в благодетельный сон, либо придумываю забавный сюжет. Проделай то же, и сии трещины окажут на тебя