– Гуляешь? – гневно пытал его дьяк.

– Жена с детьми меж дворов скитаются, милостынями живут, – смущенно оправдывался тот. – А Васька позвал в кабак по старой памяти. Не смог отказать товарищу.

Дьяк рассерженно кашлянул, перевел взгляд на Селиверстова, стоявшего перед ним с немигающими глазами и подрагивавшей бородой. Спросил, не переждав его поклонов, встречал ли Амоса Михайлова и где? Не совсем понимая, зачем понадобился начальным людям, Юша отвечал, что встречал в Крестовой протоке, в устье Лены.

– По свидетельству Ермолина и Павлова, сотник зимовал на Омолое, – хмуря брови и шелестя бумагами, поданными писарем, проворчал письменный голова.

– Третий год добирается к месту службы! – чертыхнулся дьяк и вскинул глаза на Селиверстова. – Говорят, ты мореход искусный и удачлив. Поплывешь Леной и Студеным морем на Колыму, потом пойдешь на Анадырь. Во всем будешь прямить Курбату – отправляем его на перемену Дежневу, – строгими глазами указал на бедно одетого сына боярского. – И будешь собирать там свои долги.

Дьяк встал и вышел, а письменный голова начал устно наставлять Курбата:

– Догоните Михайлова, отнимите у него прежнюю наказную память. Пусть служит на Алазее… Если доберется хотя бы туда. – Писец, скрипевший пером, поднял голову, присыпал сырые чернила песком.

Голова взял у него грамоту, стряхнул песок, стал внятно читать. Оторвавшись, устно добавил:

– В числе прибранных людишек возьмете казака Данилу Филиппова.

– Одной бедой с тобою связаны – оба в долгах, – тяжко вздыхая, обратился Юша к Курбату, едва они были отпущены. И добавил со злостью, сдерживая голос до шипения: – Лишь бы отсюда выбраться! – Вспомнив Студеное море, дальние реки, распрямил грудь и пророкотал так, что был услышан в съезжей избе, и на сторожевой башне: – Какой кочишко готовить к плаванию, не сказали? – И показалось ему, что беды, преследовавшие в прежнем походе, наконец-то отвязались.

В конце июля казенный коч с Селиверстовым на корме и с его подневольным приставом сыном боярским Курбатом Ивановым отчалил от пристани Якутского острога. Курбат вез на Анадырь жену и двух сыновей, еще не вышедших в служилый возраст. Данилка Филиппов, наслышанный от анадырских товарищей о грехах Селиверстова, неприязни к нему не показывал, а Курбат, как и Мишка Стадухин, жестко пресекал среди своих людей всякие споры и распри. На воде Юша вновь почувствовал себя человеком, каким его создал Бог. С мстительной усмешкой то и дело оборачивался к верховьям Лены, понимал, что обратно уже не вернется, но беспечально глядел на далекую размытую черту, соединяющую небо с водой, и с тихой радостью в груди думал: так бы вот плыть и плыть всю оставшуюся жизнь, и лучше всего одному. Хотя нет! Бабу бы! Русскую, добрую, покорную, тихую, ласковую.

– Ваську, дружка твоего, – обернулся к Курбату и голос его раскатился по воде до дальних берегов, – угораздило на старости лет связаться с якуткой. Тиха, покорна, как собачка, всюду за ним ходит. Васька в кабаке гуляет, она против крыльца сидит. Однако баба есть баба! Тишком да лаской принудила дом купить.

Курбат, вымученно улыбнувшись, покачал головой.

– Я думал, старого бродягу могила исправит. Однако ж, – обернулся к жене, чистившей рыбу, – на всех есть хомуток. Так, наверное, и лучше! – Помолчав, добавил: – Васька купил дом пропавшего Ивашки Ретькина. А тот, когда бежал, бросил женку тунгусской породы. Не гнать же! Васька ее пожалел и живет теперь с двумя. Обоих кормит.

Для Селиверстова эта новость была в диковинку. Покряхтев, то ли с осуждением, то ли с завистью, он проворчал:

– Куда попы глядят?.. Однако, как всегда, нас поздновато отпустили. Ладно хоть до Ильина дня. У моря будем молить Николу о попутном ветре. Пройти бы Святой Нос, там до Колымы недалече! – И громко, чтобы все слышали, похвастал, покосившись на Филиппова. – Оттуда мы с Данилкой приведем вас на Анадырь лучше всякого вожа.

В устье Алдана коч Курбата Иванова встретился со стругами служилых и промышленных людей, плывших с ясаком с Ламы из-за Великого Камня. Среди них были люди Михея Стадухина и его брат Тарх. Он узнал Селиверстова, подвел струг к корме казенного коча. спросил:

– Что там брат Герасим? Жив?

– Живой! Рыбой торгует, прижил младенца от Мишкиной жены!

Пропустив мимо ушей весть про младенца, Тарх радостно перекрестился:

– Слава Богу!

– Мишка жив ли? – спросил Селиверстов. – Шесть лет ни слуху ни духу!

– Живой был, когда уходили аргишами. Служит в Охотском острожке у Андрейки Булыгина.

– Что к жене и сыну не возвращается? – язвительно осклабился Юша.

– Больше половины ватажных погибли, – смахнул с головы шапку и перекрестился Тарх. – Брат кается, будто по его вине, отслуживает грех. Там война беспрестанная, а служилых мало… – И спохватился: – Торговый Мишка Баев, Богдашка – поповский покрученник, объявились ли?

– Не слыхал! – открестился Юша и спросил громче: – Много ли богатств добыли?

Тарх печально помотал головой.

– Есть соболишки, но не головные, как на Колыме. – Вскинул заледеневшие глаза: – Не за богатством шли, неведомых земель искали, хотели государю и тамошним народам послужить, удерживая их от братоубийства.

– Бог наградит! – скаредно рыкнул Селиверстов, повертел головой на изъеденной гнусом шее, зычным голосом велел выбирать якорь, а гребцам разворачивать судно по течению. Над его кочем вскинулся и вздулся парус.

Случайно встреченные люди со стругов вышли на берег, подвязали бахилы, впряглись в бурлацкие бечевы и потянули лодки против течения, к Якутскому острогу.

Чтобы удержать землю, прибранную для государя Семеном Шелковниковым, Андрею Булыгину пришлось заново с боями пробиваться на реку Охоту и подниматься к сожженному шелковниковскому зимовью. Ламуты нападали непрестанно, носились на оленях возле коча и засеки, стреляли с оленьих рогов, как с сошников, не только из луков, но из пищалей тоже. Десяток охочих людей, случайно прибывших со Стадухиным, были для Булыгина даром Божьим.

– Весной отпущу с наградой! – обещал им. – Отпишу благодарственную грамоту, рухлядью поделюсь, которую возьмем на погромах!

У отряда была мука – самая желанная награда для анадырских скитальцев. Они привычно встретили обычную для этих мест зиму, в сравнении с прежними почти мирную. Гулявшая по равнине река выносила столько плавника, что дров хватало, и очаг в зимовье горел сутками. Как только окрестности завалило снегом, оленные ламуты откочевали, поблизости остались только сидячие. Зимой никого из стадухинских людей не убили, никто не умер. Сливались в одно дни и ночи: сон и разговоры. Мело и пуржило неделями. Студеные ветры с Великого Камня выбелили густой топольник. Караульные менялись часто, возвращались обледеневшие, с сосульками вместо бород и шапок. В протаявшей дыре, под закуржавевшими бровями поблескивали вымороженные до голубизны льда глаза и краснел нос.