– Да иди ты с Богом! – толкнул его в бок булыгинский казак. – Без тебя сдадим казну и явим твою рухлядь.

Михей краем уха услышал, что народ требует показать ламские меха и анадырский рыбий зуб. Никита Семенов с настороженным лицом переминался возле коча, ожидая таможенного голову. Брат подхватил Михея под руку, повел к дому. Посад был новым, незнакомым. В каком-то месте ноги старшего Стадухина сами двинулись в сторону бывшего дома. Вспомнив, что Тарх говорил про пожар, он остановился, с болью в лице, отыскивая пепелище или пустырь. Герасим потянул за рукав, приговаривая:

– Твой-то не сильно погорел, я его подновил! А мой – дотла. Потом строил новый – пришлось продать. Наше дело торговое, лихое: сегодня богат, завтра гол, – говорил на ходу, смущенно оглаживая рассыпавшуюся по груди бороду.

Михей не понимал, что им за печаль до его избушки, которая с горючей тоской вспоминалась во время холодных и сырых ночевок. Герасим остановился против просторного пятистенка с тесовой двускатной крышей. Из дома вышла молодая женщина с раскосыми глазами, покрытой головой и черными косами по плечам.

– Нефедкина жена! – указал на нее Герасим и стал оправдываться: – Что с того, что молод? Служит. Оклад положен. Слюбились, и мы не стали вразумлять. Сами грешны, – смущенно вздохнул. – Пусть живут!

Молодуха на миг опустила глаза и снова с любопытством вскинула их на свекра. Вошли в дом. Он был новым и чужим. Большая печь, покрытый шелковой скатертью стол. Разве чуть уловимый запах жилья сохранял что-то от прежнего. Положив поклоны на образа в красном углу, Михей протиснулся в его остаток, переделанный в теплый чулан, узнал свою печь, возле которой прожил много счастливых ночей и дней. Все было печальным и жалостливым, корило за долгие скитания по чужбине. Он со вздохом закрыл чулан и одобрительно кивнул брату:

– Добрый дом срубил!

Герасим отчего-то мялся у стола, Арина чего-то смущалась. Михей не сразу догадался, что кому-то надо сесть на хозяйское место в красном углу, а кто здесь гость, кто хозяин, попробуй разберись. Арина по-матерински положила руку на голову мальчонки, которого вел за собой Герасим, приосанилась, взглянула на Михея строже и суше:

– Последний! – сказала со вздохом. – Отбабилась!

Домочадцы застыли, ожидая слова старшего.

– Все равно мой! – воскликнул он с напускным весельем. – Наша кровь!

– Поднял мальчонку на руки, щекотно ткнулся бородой в детскую щеку. – Гераська, садись-ка в хозяйский угол, – приказал и поклонился младшему брату: – Спаси тя Господь! Твоими трудами все живы и здоровы! – Обвел взглядом домашних: все в камчатых рубахах и платьях, легкими волнами струящихся с плеч, в добротной обутке.

– Ты старший и дому хозяин! – вяло запротестовал брат.

Михей взял его под руку, подтолкнул на хозяйское место. Герасим повздыхал, смущенно покрестился, сел. Бессильно опустилась на лавку Арина, не сводя с Михея туманных глаз. Весело зыркая на гостей раскосыми глазами, Нефедкина молодуха забегала от печи к столу. Распахнулась дверь, весело и шумно в дом ввалился рябой и поседевший Михей Стахеев, земляк, именитый приказчик купца царской сотни.

– Будь здоров, пропащий Лазарь! – вскрикнул. – Всей Пинегой встречаем и радуемся. Раненько тебя похоронили и сына в оклад поставили.

Арина со вздохом поднялась с лавки, стала усаживать гостей. Встал навстречу земляку и Михей Стадухин.

– Что белый? – с хмельным задором спросил Стахеев.

– На себя посмотри! – с грустной улыбкой огрызнулся Михей. – Эвон, половина Пинеги перебралась в Якутский острог. А я, грешный, думаю вернуться к отцовым могилам.

– Куда возвращаться? – насмешливо вскрикнул Стахеев, шлепнув ладонями по ляжкам, глаза его сузились, на скулах под сивой бородой заходили желваки. – Знаешь, что там? То-то и оно! А я знаю! – Безнадежно мотнул бородой и, трезвея, обронил: – Еще услышишь, как в Москву поедешь!

– Мне, по грехам, что здесь, что в Москве висеть бы на дыбе, – вздохнул и спохватился. – Что об этом? Гуляй, Пинега! Живой еще!

Сидели гости долго, разошлись поздно. В баню Михей так и не сходил, с тяжелой головой лег на лавку, привычно укрывшись паркой. Проснулся поздно. Открыл глаза. Через оконце струился дневной свет, Арина сидела рядом и, склонившись, смотрела на него спавшего. Лицо ее разгладилось и успокоилось, глаза высохли и высветились.

– Старый стал? – спросил он шепотом.

Она без смущения улыбнулась, легонько вздохнула:

– Красивый, – сказала в голос, не боясь разбудить домашних. – Лучше прежнего.

Встала, перекрестилась на образа, шаркая чунями по тесовому полу, вышла и притворила за собой дверь. Вскоре вернулась с запахом осенней прохлады, струившейся с одежды.

– Баню подтопила. Гераськины рубаху и штаны положила на лавку. Иди! А то смердишь кострами.

Михей сел, свесив ноги. Начинался новый день и – новая жизнь. Он усмехнулся баламутившимся мыслям: седой уже, возле своего острога, в своем доме, а вот ведь опять не знал, как обернется и чем закончится этот день. Он долго и неторопливо парился, выбивая из тела хмельной дух, потом терся щелоком и обливался теплой водой, сидел в предбаннике, остывая, попивая отвар шиповника, прислушивался к полузабытым звукам посада. После утренних молитв и завтрака стал беспокойно поглядывать в оконце, ожидая посыльного. Вынужденная тишина в доме напрягалась, грозя прорваться чем-то буйным и бессмысленным. Посыльного не было. Устав ждать и претерпевать гнетущую тишину, Михей поднялся, положил на образа три поклона, мысленно простился с братом, сыном, поцеловал в пухлую щеку невестку, подхватил на руки и подбросил к потолку племянника, записанного его сыном. Герасим удивленно пробубнил:

– Со вчерашнего присматриваюсь – Якунька-то на тебя больше походит, чем на меня.

– Одна кровь! – ответил Михей, поклонился Арине как чужой жене и пошел в острог.

К вечеру он не вернулся, но в дом с радостной вестью вбежал Нефедка, гаркнул с порога:

– Батьку в Москву отправляют! Дождется Булыгина из Жиган и пойдет с костяной и собольей казной. И Васька Бугор, Никитка Семенов, Евсейка Павлов – все с ним. Даже торговый, Костромин.

– Опять на год! – слезно всхлипнула Арина вместо того, чтобы радоваться.

– От царя без награды не возвращаются! – сверкая глазами, попытался оправдать отца сын.

Герасим стоял, прислонившись дюжим плечом к выстывшей печи, смотрел под ноги и накручивал на палец прядь бороды. После разбора, расспроса и воеводской чарки в съезжей избе старшего Стадухина зазвал к себе Бугор.

– Смотри, как живу! – хвастал или жаловался на пути к дому. – С малолетства скитался по чужим углам, удивлялся: как люди умудряются свой дом построить и на одном месте жить. – Он тяжело дышал, выгибался в пояснице, будто был мучим болью. – Я же зимовий рубил без счета, Енисейский, Братский, Верхоленский, Ленский, Якутский строил, а своей избы не имел. Под старость Бог вразумил… И наказал по грехам…