– Где-то в тех местах, откуда вас вынудили уйти, зимовали Алексейка Филиппов с убитым Ермилом! – слушая рассказы стадухинских людей, говорил им Булыгин. – Об этом мы слышали от Семейки Епишева. Вас и Филиппова выбили оттуда, Епишева – отсюда… Сам виноват! – беззлобно поругивался. – Удержаться легче, чем заново пробиваться на старое место и строиться на гари: все нынешнее лето – одна рука на топорище, другая на пищали... А Епишев распустил своих казаков кругами да советами: никого ни к чему не принуждал, к совести призывал. Они ему на шею сели, помыкали, даже били, вместо караулов в карты играли, ясырок друг другу продавали, блудили скопом. Двое остались у меня – спросите, расскажут. – Обводя своих казаков строгим взглядом, Булыгин жестко, как о непреложном, напомнил: – Где заводятся блуд, игра, тщеславные страсти, там гибель у порога! Всегда так было и будет!

– Мои не сильно-то и блудили! – перекрестился Михей Стадухин. – А как закрою глаза, встают один за другим, будто укоряют. И я все думаю – за что полегли?

– Божьего замысла нам знать не дано! – нетерпеливо дернулся Булыгин.

Была редкая тихая ночь без пурги. Все спали. Светила ущербная луна, на нагороднях маячил караульный, всматриваясь в серебристую гладь наметенных сугробов, льды за кошкой на морской и речной стороне. В зимовье пылал очаг, было тепло. На нарах и полатях в два ряда отдыхали свободные от караулов люди. Одинокие-холостые лежали открыто или под одеялами, те, что сожительствовали с женками, завешались кожами и шкурами. На аманатской половине приглушенно постукивали колодками заложники. Михей Стадухин лежал с закрытыми глазами, закинув руки за голову, дыхание было ровным и глубоким, как у спящего. Вдруг он пробормотал, не открывая глаз, шепелявя одеревеневшим языком:

– Крадутся! Копают ход к тыну. Мешки с берестой и жиром волокут.

Его словам никто не удивился. Приказный Андрей Булыгин сел, зевая, свесив ноги, спросил:

– Далеко?

– Шагов полсотни!

– С какой стороны?

Михей указал рукой.

– С полчаса провозятся! – крестя бороду, снова зевнул сын боярский, взглянул на склянку с пересыпавшимся песком, стряхнул сон с глаз и приказал отдыхавшим: – Одевайтесь, что ли! Будем обороняться.

– Шагов на пятнадцать подпустить и пальнуть картечью из крепостной пищали! – тоже поднимаясь посоветовал Стадухин.

– Однако у тебя дар! – с благодарностью взглянул на него Булыгин.

– Дар! – угрюмо согласился Михей. – А товарищей не спас! – Перекрестился, стал одеваться.

С тяжелой крепостной пищалью на плече он поднялся на нагородни, велел караульному запалить фитиль и отойти. Зацепил крюк пищали за венец, встал на колено, подсыпал пороху на запал, поманил караульного рукой в меховой рукавице, взял фитиль, пускавший искры по ветру. Долго целился с закрытыми глазами. Прогремел выстрел, от которого дрогнула изба. Караульный заскакал, захохотал. Прорытая ламутами пещера обвалилась. Как тонущие, в снегу барахтались людишки, сбивали друг друга с ног, цеплялись один за другого. Казаки на лыжах бросились ловить и вязать их…

Прошла зима. Опадали сугробы, обнажая тайные попытки нападавших: слежавшиеся мешки с берестой и жиром.

– Останься, Мишка! – стал просить Стадухина приказный. – С твоим даром полка стоишь!

– Останусь! – согласился старший Стадухин. – А людей моих отпусти. Много лет безвестны. Пусть идут на Лену кто хочет.

Пришла поздняя весна с рассеянным солнцем, такая же, как на Тауе, Ини и прежних реках на этой стороне Великого Камня. Остатки стадухинских людей известным путем ушли по каменистой долине реки к видневшимся вершинам хребта. Михей остался на Охоте отслуживать вины за неудачный поход на Погычу. Под раскидистыми ветвями тополей истлевали черные сугробы, рядом с ними торопливо распускались цветы. И опять, как на Тауе, Михей тесал весло на краю леса, в стороне от зимовья, и снова внутренним взором почувствовал близость зверя, вспомнил, что все это уже происходило. Ощущения были настолько похожи, что ему подумалось: либо шалит память, либо в эти места забрел тот самый медведь. Он обернулся без страха. Среди зелени ветвей и папоротника в рост человека скорей почувствовал, чем разглядел маленькие зоркие глаза в щелках глазниц, потом высмотрел человечью голову без шапки. Догадавшись, что обнаружен, из кустов вышел ламут в распахнутом кожаном халате, с распущенными по плечам густыми, будто присыпанными мукой волосами. Он был немолод, оружия при нем не было. В следующий миг Михей узнал постаревшего Чуну, удивленно мотнул бородой, прислонил к дереву недотесаное весло и воткнул в кору топор.

– Вот я и пришел! – буркнул гость по-русски.

– Давно не виделись! – поприветствовал его казак. Присел на свежий истекавший весенним соком пень, лицом к лесу, спиной к зимовью, кивнул на валежину против себя, приглашая к беседе.

– Дарова! – Припухшие веки Чуны смежились в две щелки. Он присел на корточки. – Поговорить пришел!

– Догадываюсь! – Михей сбил шапку на затылок и приготовился слушать.

– Как жив-здоров? Много ли соболя добыл? Еды всем хватает? Не хворают ли жена и дети? – как принято, издалека начал беседу шаман-новокрест.

Михей только кивал, не втягиваясь в пустопорожний разговор и Чуна, недолго помолчав, перешел к делу.

– Однако, все воюем, убиваем, в плен берем! – Пухлые веки ламута раздвинулись, обнажив пристальные зрачки, тонкие черневшие губы дрогнули в усмешке. Пучки волос в их уголках и на подбородке были белей снега.

– Хорошо научил воевать свой народ! – не то похвалил, не то укорил его Стадухин.

– Хорошо! – согласился Чуна, печально скривив губы. И добавил, не опуская взгляда: – Зря учил!

– Вон что! Неужели с покаянием? Хочешь сдаться в аманаты?

Ламут цокнул языком, резко мотнул головой, показывая, что аманатиться не желает, почесал затылок, запустив руку в длинные волосы.

– Силой меня не взять, – усмехнулся. – Духи научили умереть, когда захочу. Зачем вам падаль? А смерти я не боюсь, – распахнул халат. – Не веришь? Воткни нож в сердце!

На груди его среди других оберегов Михей заметил небольшой дочерна вышорканный кедровый крест.

– Народ жалко: мэнэ и орочи!* ( мэнэ – самоназвание эвенов Охотского побережья, живших на одном месте; орочи – оленные, кочующие эвены) Развоевались – не могу остановить. Духи говорят: если мой народ победит – его не станет! – Чуна смешливо смежил пухлые веки, из-за которых остро и пристально поблескивали зрачки.

– Нас победить невозможно! – пожал плечами Стадухин.

– Можно! – резче возразил ламут. – Ты все понимаешь! – Покачал головой, опуская взгляд долу. – Если мой народ победит, он будет воевать между собой, пока не истребится. И не станет моего народа: ни мэнэ, ни орочей. Духи так сказали. И я знаю, так будет.

– Могу взять тебя в почетные аманаты! – помолчав в раздумье, предложил Стадухин. – Воевода отправит к царю. Вернешься главным ламутом, ровней нашим боярам. Казаки по твоим указам будут помогать тебе править твоим народом.