Московский дежурный снова связался со своим смоленским коллегой и передал ему слово в слово то, что говорил Костенко.

– А кто говорит? – поинтересовался заместитель дежурного по городу.

– По поручению полковника Костенко говорят.

– Из Москвы, что ль?

– Я – из Москвы, Костенко – из Берлина.

Дежурный усмехнулся, решил, что неизвестный ему московский коллега шутит, ответил:

– Ладно, передам вашему Тадаве.

Московскому дежурному что-то не понравилось в голосе коллеги, но в областное управление перезванивать не стал: вдруг причудилось эдакое смешливое равнодушие в голосе, а на самом деле характер у человека такой – нельзя ж людей зря обижать, Костенко за это по голове не погладит.

…Кротова была убита выстрелом в спину, на улице, в пятидесяти метрах от дверей магазина.

Оперативники, следовавшие за ней на расстоянии тридцати метров, сразу же бросились на звук выстрела.

Тадава, получивший сообщение от группы наблюдения по рации, заторможенно, очень медленно сел в машину, тихо попросил шофера:

– На место происшествия…

Две другие группы поехали на вокзал и автобусную станцию: такси стояли там, группировали пассажиров повыгоднее, то есть тех, кто дальше ехал и сулил оплатить обратный рейс.

…Никто, однако, из сыщиков не поехал на речной вокзал, а именно оттуда на теплоходе и отплыл Кротов – в легком белом костюме, с этюдником под мышкой, никаких чемоданов; ружье, купленное по охотничьему билету алкаша Прохазова, он бросил на чердаке, откуда стрелял; работал в перчатках, следов никаких, а драгоценности, взятые ночью в магазине, – слепки с ключей от сейфа сделал еще тогда, в первый приезд, когда родственница, утомленная любовью, спала, – лежали в карманах: кто решится обыскивать пожилого, бритоголового, в смешной панаме художника? (Долго наблюдал за студентами Суриковского института, те на практику приезжали в Феодосию; трехнутые, милиция ими не интересуется, только этюдник надо заранее краской измазать, чтоб все тип-топ! Как Луиг и Дорнфельд-Штрикфельд учили в диверсионных группах Власова: «Милая сердцу мелочь решает успех великого дела».)

В морге Тадава сдернул с лица Кротовой простыню, обернулся к Евсеевой, которую привезли сюда же:

– Вы знаете эту женщину?

Та долго молчала, только желваки – мужские, крестьянские – ходили ото рта к ушам, а потом, побледнев внезапно, обвалилась на пол без сознания.

Инфаркта не было – шок; привели в себя быстро. Медленно шевеля побелевшими, растрескавшимися губами, женщина рассказывала:

– Он тогда, в первый приезд, два дня у меня жил, обещал, что с собой увезет, а потом говорит, что, мол, я у змеи – это он так Лену Кротову назвал – портфель забыл с документами, а я-то, дура, глажу его, говорю, завтра кого-нибудь отправим, заберем, а он говорит, да не у нее, не дома, а в ее кабинете, а я ж материальная, у меня ключи от секции, ну и пошли ночью, я при нем все открыла, и сигнализацию отключила, позвонила еще от себя, пока он в ее кабинете портфель искал, сказала, что забыла сумку с продуктами, на пульте-то меня как облупленную знают, кто ж мог подумать, кто ж такое представить мог, ну, ладно, змея была Ленка, но ведь человек же она, за что ж он ее, за что?!

Тадава поднялся, посмотрел на женщину и сказал:

– Теперь-то вы понимаете, что натворили, или нет?!

…Вечером Кротов стоял возле стойки пустого уже буфета аэропорта, ждал, когда ему продадут плитку шоколада и бутылку шампанского. В магазине, особенно перед закрытием, – давка, очередь; он легко подсчитал, что больше потеряет, если там будет стоять, время-то золотое, семь часов, самый пассажир, на аэродроме возьму, копеек восемьдесят еще выгадаю.

«Ишь, – подумал он тогда о себе, – как арифмометр числю; ЭВМ, а не голова. А точно: в очереди надо отстоять минут сорок. За это время по городу можно отвезти пять пассажиров; каждый даст сорок копеек, как минимум; а если повезет, подъеду к порту; рыбаки бросят рублевку, как пить дать. Плюс перевыполнение плана, тоже накинь рубль; на аэродроме переплачу рубль девяносто, а все равно буду в наваре».

…Буфетчик метался вокруг столика, за которым выступал громадный детина; наверняка в отпуск летит, погода – ни к черту, рейс перенесли, ну и пошла гульба.

«Смешно, – подумал еще Кротов, – здоровенный мужик, а рядом – коротышка, будто Пат и Паташон».

– Браток, – Кротов снова поторопил буфетчика. – Время теряю, отпусти, христа ради, у бабы день рождения…

– Одну минуточку! – ответил буфетчик, склоняясь еще ниже над здоровенным мужчиной, который пьяно вытаскивал что-то из кармана. Вытащил, наконец: толстый, потрепанный бумажник, раскрыл его – там лежали обертки от пачек с деньгами: «две с половиной тысячи», «пять тысяч», «тысяча». И – одна сторублевая бумажка.

– Держи, – протянул детина банкноту, – и принеси нам еще одно шампанское с «Араратом». И колбаски дай – салями…

Буфетчик побежал за стойку; Кротов понял, что он сейчас им заниматься не будет – появился клиент, тут суетиться надо, выказать себя, тогда только навар получит.

Кротов снова обернулся на смешную пару, ну точно. Пат и Паташон, и замер: детина достал из другого кармана самородок, граммов на триста – четыреста, такой раз в жизни увидишь. А малышка на руку детины свою руку положил, взял самородок, подбросил на ладони, сунул в карман, усмехнулся:

– Покупаю.

– Да у тебя денег не хватит, карлик!

– Кому карлик, а кому Михаил, – озлился маленький. – Пропил деньги, на что полетишь-то?!

Он достал свой бумажник, раскрыл его, там лежали пачки денег: Кротов сразу определил, тысяч пять.

– Бери, сколько надо, – сказал маленький, – а это мне отдай. У меня, брат, в жизни любовь есть… Любовь, понял? Святая любовь! Как у поэта в прозе Ивана Сергеевича Тургенева. Читал такого?

– Я все читал, – откликнулся детина, пьяно раскачиваясь на стуле, – ты мне мозги не цементируй!

«Какие ж это пять тысяч? – подумал Кротов. – Это все тридцать, экая каменюга из золота… Не надо, не надо мне все это затевать. Еще года три, ну пять пройдет, насобираю песка, зато буду чистый, не поволоку на себе новое дело… Хотя какой чистый? То одного из наших схватят, то второго…»

Кротов дождался, пока буфетчик принес на стол колбасы («Сукин сын, не салями это, полукопченая, за три девяносто»), шампанского и бутылку коньяка «Арарат» с открытой пробкой («Портвейн с водкой налил, гадюка, – беззлобно подумал Кротов, – и надо ж так работать, а?! Хотя, что ему? Человек без прошлого, ему все можно, в нем страха нет»), только после этого получил свое шампанское, но уезжать не стал, попросил кофе, сел рядом с Пат и Паташоном, кофе пил медленно, слушал.