Потом напрягся весь: шаги, голоса, много шагов, как в коридоре мюнхенской тюрьмы, только голоса отчего-то веселые, пьяные голоса, русские, немцев не слышно, что за напасть, ты что, Кротов, ты себя держи в уме, ты чего это?!

Понял: какой-то самолет прорвался, сел, пассажиры валят. Действительно, пришло человек двенадцать – маленький самолетик пришел, этому видимость нужна не такая, как Туполеву, этот хоть в лесу сядет; сейчас гульба еще пуще пойдет, только пусть бы этот детина карлику самородок отдал! Отдаст – ему сейчас кураж нужен, он стол хочет держать; он же такой здоровый, спокойствие в нем одно, что ему самородок?! – камень; был и не был, все равно ведь за рубли отдаст, этому зелененькие не нужны, зачем ему доллар?! И действительно – отдал.

После этого детина повелел буфетчику сдвинуть столы, потребовал «дюжину»; откуда выражение-то узнал такое; Кротов от отца лишь слыхал, когда тот о былом вспоминал, одно слово – «родимые пятна капитализма живучи», а может, детина книжки про историю читает, есть такие чудаки, с виду – балбес, а в голове много держит.

Кротов пересел за сдвинутые столы, когда все приняли уже по второму стакану, шум стоял, галдеж и знакомых начали искать.

Перебросился парой слов с карликом; тот осоловелый был, однако ехать отказался: может, еще улечу, в море хочу купаться, желаю в соленом море кости отогреть.

Когда объявили, что рейс перенесен на утро, малыш решил-таки ехать; Кротов его под руку повел вниз, внутри колотило – знал, что сейчас предстоит, такого уж сколько лет не было, к старому-то прикасаться – страх…

Вывел малыша, а тут диспетчер, Роман Иванович, женщину с двумя грудными подвел:

– Шеф, возьми их, из города машины не едут, узнали, что рейса нет, пожалей ребятишек…

– Да я – пожалуйста, – ответил Кротов, не узнавая свой голос; малыш висел на руке, слюни пускал, про море лепетал что-то несвязно. – Я-то б взял, но он – пьяный, облюет детишек, набезобразит, карлик…

– Я те не карлик, а Михаил Минчаков, – откликнулся вдруг человек. – И детей возьмешь!

Роман Иванович обрадовался, помог загрузить багаж, женщину с детьми устроил сзади, помог сесть карлику, пожелал хорошей дороги:

– Гололед, осторожней, шеф, не убейся.

…Кротов ехал на второй скорости – экономил время, думал четко, заставляя себя не торопиться.

«Диспетчер, зараза, карлика запомнил. И женщину с детьми. И я, как на грех, один. Хоть бы еще пара машин стояла, черт его подери! Даже если бабу высажу, все равно опасно сейчас карлика потрошить. А он возьми да и передай самородок кому другому?! Здесь? Кому? Я ж его довезу до того места, где он останется ночевать. И буду его пасти. Позвоню сменщику. Цыплаков согласится, ему б только телевизор смотреть да “козла” забивать… Козел… Гоша, сука… Что ж ты у меня из памяти не выходишь? Это потому не выходишь, что легенький ты был. Длинный, я думал, тяжелый, а как на руки поднял – будто Ирка, первенькая моя, когда в море ее заносил… Так. Допустим, я его буду пасти, завтра он улетает, рейс один, я ему подставлюсь. А если он такси вызовет по телефону? Ну да, такси на аэродром заранее хватают, все на Большую землю рвутся, боятся опоздать, машин мало, в разбеге. Все равно придется потом отсюда бежать, самородок этого стоит. С ним можно идти на то, чего ждал столько лет, с ним не страшно там, я-то знаю, что там страшно, там страшно, если ты без силы, если в кармане у тебя пусто, тогда конец, тогда по тебе и пройдут, не заметив… Ладно, это все так… А если ускользнет? Анну поставлю на слежку, только надо все точно высчитать. Подниму его до квартиры, под руку подведу, оттуда цепочку потащу, если вдруг выскользнет из-под наблюдения. А куда он выскользнет? К знакомым едет, ясно, не к родным, если б родные были, провожали б, он с тундры, откуда ж еще? А если к знакомым – значит, гульба будет продолжаться».

– Может, билет тебе на завтра прокомпостировать? – предложил Кротов. – Слышь, Михаил?

– В городе, – сквозь сон ответил тот. – Там пор… про… поркомпостирую.

…Кротов поднял его на второй этаж, отметил для себя табличку на двери: «Журавлев Р. К.», сбежал вниз, чтоб не попадаться этому самому Журавлеву на глаза, замер внизу, на площадке, услышал женский голос:

– Мишенька, откуда ты?! Да какой пьяненький…

Дверь захлопнулась, Кротов вознесся наверх, приник ухом к двери – фанера, сопение слышно, не то что голоса.

– Улетишь завтра или послезавтра, погости у нас, – говорила женщина.

Мужской голос – хмурый, недовольный:

– Григорьевы спрашивали, Дора тобой интересуется…

– Погоди ты со своей Дорой, – возразила женщина, – лучше накрывай на стол. Пошли, Минечка, пойдем, масенький, ох, какой же пьяненький ты, смотри не засни…

– Диана, не при мне хотя бы, – услышал Кротов горький, отчаянный голос мужчины и осторожно пошел вниз.

…Он рассчитал все; маршрут малыша от Журавлевых к Григорьевым проследил; его самого, Кротова, малыш, конечно же, не помнил, поэтому в такси прыгнул, словно козлик – веселый, ручкой махал провожавшим; второй мужик, что вышел на улицу с Григорьевыми и здоровенной бабой, помог устранить неполадку; Кротов нарочно свечу подвывернул, мотор не заводился, мужик сообразил, подтянул; поехали на тот именно рейс, который закомпостировал Минчакову мужик с жалостливым голосом, Журавлев, у которого жена Диана; его Анна довела до кассы, стояла за ним в очереди, все видела и слышала; когда тронулись – Минчаков сказал, чтоб шеф завез его на Пролетарскую («к Журавлевым», понял Кротов), взял с собою портфель, махнул наверх, пробыл там минут двадцать; свет в окнах журавлевской квартиры так и не зажигали; вернулся с портфелем и чемоданчиком, шальной какой-то вернулся, на губах улыбка замерла, сказал, мол, посылку передали, и запел вдруг, безголосо запел, так от счастья поют… При выезде из города Кротов спросил:

– Возьмем попутчицу?

Анна стояла на обочине с чемоданом и вещмешком, руку тянула, пританцовывая, мол, опаздываю на самолет.

– Чего ж не взять, возьмем, – согласился Минчаков.

Анна села сзади, Кротов рванул с места, снова мысль засверлила: «Может, не надо, к черту», – но он заставил себя медленно считать метры: на цифре «сто» Анна должна была ударить малыша топориком по темени; как раз на «сотне» есть хороший съезд с шоссе на проселок, все рассчитано…

Все, да не все. Деньги у малыша были, остались две тысячи, аккредитивов на пятнадцать тысяч, а самородка не было, как ни искали.

Разрубил малыша быстро, сунул в мешок, мешок – в багажник; голову – в резиновый мешок, туда Анна заблаговременно положила камни, бросили в реку; съехали на третий проселок, мешок закидали снегом, валил крупный, мокрый, третий день валил; чуть поодаль снегом же закидали морскую офицерскую шинель – для ложного следа, пусть морячка ищут…

Вернулись в город; Кротов заехал к себе, вернулся быстро, Анну высадил возле ее дома, сказал, чтоб потихоньку собиралась; подъехал к дому Журавлевых, в подъезде надел демисезонное пальто, каракулевую шапку, приклеил усы, купленные Анной в магазине «Актер», когда летали в Ригу с пересадкой в Москве, позвонил в дверь; открыла женщина – высокая, красивая, ее он не видел, она из дома не выходила, пока Минчаков был у них, такая же высокая, как та баба, которая его на проходной целовала, только эта стройная, а та как бочка.