– Не понимаешь? Ты, человек, чья жизнь вращается вокруг этого дьявольского алфавита, не понимаешь? Пока ты рисовал свой нелепый рисунок, я следил за тобой. Видел, как разглаживается морщинка между твоими бровями, как глаза становятся из напряженных, скачущих в поисках хоть какой-то подсказки для сюжета, спокойными, почти сонными. Сначала ты тщательно прорисовывал каждый след, а потом, почти не глядя, стал черкать эти линии. Я не сразу догадался, что с тобой. Только потом до меня дошло – это был транс. На несколько секунд, на минуту, самое большее, твой разум освободился от всего лишнего, и рука сама собой принялась выводить одинаковые закорючки.

– Да, но многие люди… вы же знаете, многие люди, задумавшись, начинают рисовать всякие треугольники, квадраты, цветочки, странноватые узоры. И не всегда это связанно с шиллевскими символами. То, что эти следы походят…

– Нет, Рома, нет, – покачал головой Пареев. – Они не просто походят. Шилле, а затем и его ученик Крайчик пытались найти некий универсальный код, по которому можно как распознавать психические отклонения, различные фобии, мании и просто временные расстройства, так и лечить их, – лекторским тоном продолжил сенсей. – Как тебе известно, Шилле удалось вычленить сорок восемь знаков, Крайчик нашел еще пять. Плюс он развил теорию учителя об их взаимодействии, составив из символов несколько так называемых «фраз». После десятилетних непрерывных опытов на пациентах психиатрических клиник, в которых работал, Крайчик пришел к выводу, что алфавит закончен. Пятьдесят три знака, не более.

Все они имели насечки или были полностью ассиметричны, так что, если отразить их, смысл знака полностью изменялся. Именно этим они и отличались от, как ты и сказал: «треугольников, цветочков и прочих странных узоров». Но ни один пациент ни в одной клинике не подвергался тому эксперименту, которому подвергся ты, Рома. Никто не смотрел на протяжении более десятка лет то на знаки, то на их отражения. Изо дня в день, из года в год.

Сначала меня поразило твое нетривиальное решение насчет вороны. Не каждый может выдумать такое: «Ее спугнул кот, поэтому она вылетела за пределы рисунка». Ты превратил в своем воображении листок бумаги в окно, прорубил еще одно измерение. И я решил рискнуть. Но когда на третьем занятии ты рассказал про репродукцию Куликова и зеркало, висящее прямо над твоим рабочим местом, меня будто по голове стукнули. «Это не просто следы, – понял я. – Это еще один знак».

– Еще один?

– Я назвал его объединяющим знаком или знаком спокойствия. Ты чувствовал полную расслабленность, тебя ничего не тяготило, когда ты наносил те линии. Можно сказать, он симметричен потому, что твое сознание нашло некий баланс. Не знаю, как еще это объяснить. Я все же не психиатр. Но то, что произошло с тобой потом, только подтвердило мои догадки.

– О чем Вы, Лев Николаевич? – Отложил бумаги и рисунок Сандерс и испытующе уставился на учителя. – Что со мной произошло?

– Твои видения. Не смотри на меня так. Все эти пятнадцать лет я следил за тобой. Вначале нехотя, ведь все еще был обижен. Мой лучший ученик бросил меня ради призрачной перспективы наживы. Твои жуткие коты, безвкусные статуэтки… Ничего общего с искусством, но публика была в восторге. Твое имя начало мелькать то тут, то там. Волей-неволей я заинтересовался. Сколько ты продержишься? Год, два? Когда твои поделки перестанут раскупать как горячие пирожки? Я не желал тебе краха, о нет. Но все же ждал, что рано или поздно ты изменишь свое отношение к работе, и китч сменится на что-то новое, свежее. А потом я столкнулся с твоей сестрой, Алисой. Мы разговорились, и она нечаянно проронила: «Ох, если бы только прошли его приступы!». Конечно, я тут же спросил, что за приступы и как они проявляются. Тут твоя сестра заплакала, и слова полились из нее сплошным потоком.

– Алиса… – прошептал Сандерс. – Она мне ничего не сказала…

Под потолок понеслось колечко дыма.

– Твой разум рассчитывает последствия чужого выбора, словно сверхмощный компьютер. Это не дар и не проклятие. Есть люди с фотографической памятью. Я читал об индивидах, у которых настолько развита какая-то извилина, отвечающая за распознавание лиц, что увидев один раз человека, они никогда его не забывают. Кто-то не чувствует боли, совсем. Порой решаешь: уже ничему не удивишься, видел все на свете… А потом природа преподносит еще один феномен. Думаю, то воздействие, которое оказала на тебя картина Куликова, наслоилось на твои врожденные особенности. В итоге, твой мозг стал работать в ином режиме. Точно также умный игрок в шахматы старается предвидеть все ходы противника, буквально за секунды успевая просмотреть каждый из них в своей голове. Знаешь, что такое интуиция? Многие считают, что она является результатом кропотливых расчетов, производимых некоторыми зонами мозга в обход лобной коры. Глядя на тебя, я склонен с этим согласиться.

– То есть мои приступы, по-вашему, это что-то вроде… статистического вывода? Некая программа в моей голове сопоставляет отрывочные знания, а потом выводит некий результат с помощью самой обычной логики?

– Вроде того.

– Но… – Сандерс запнулся. – Нет, не думаю. Был мальчик. Я никогда его прежде не видел, а мне пришло видение его убийства. Только потом мы с ним познакомились, и я понял, кто и почему мог быть виновен в его смерти.

– И ты совсем ничего не слышал об этом мальчике раньше? Про него не упоминали ни разу в разговорах? Ты не общался с его знакомыми? – С сомнением забросал вопросами бывшего ученика Пареев.

– Общался. Упоминали… – тут же притих тот. – Его учительница. Мы с ней несколько раз болтали. Мне она ничего не говорила, но однажды я невольно подслушал их разговор с подругой. Хорошо. Допустим. Но была еще семейная пара, я сразу увидел, что супруг болен и вскоре умрет.

– Так что же?

– Вы правы, – сдался Роман. – Я слишком много читал различной медицинской литературы. Наверное, заметил какие-то симптомы. Да, это вполне все объясняет. Моя сестра считает, что у меня нечто вроде эпилепсии…

– …но ты не болен, Рома, – широкая ладонь сенсея легла мужчине на плечо. – Просто ты – настоящий художник, а мы, мой друг, обязаны замечать то, что не видят другие.

– И все же дурацкое слово, снулая, – проговорила под нос Вика. – Я заметила, в нашем языке полно таких вот словечек. Каких-то скольких, неприятных, будто только для того и придуманных, чтобы покоиться в толковых словарях да на страницах старинных книжек. Не знаю, если бы мне доверили сочинять слова…

– …я бы начал не с предметов, а с чувств, – закончил за нее Роман.

– Что, прости?

– Не важно. Знаешь, чем прекрасны знаки? Они оперируют не чем-то конкретным, приземленным. Хоть Шилле и пытался дать им названия вроде «колье», «клетка», «зонт», исходя из внешнего сходства с предметами или связанной с ними психологической проблемы. Но все это так… Попытка одним словом выразить ощущение закапывающихся в донный песок пальцев. Мы так стараемся конкретизировать, свести к простейшему, к тридцати трем буквам и их сочетаниям всю полноту нашей жизни, что не замечаем, как все чаще выносим за рамки, превращаем в исключения и начинаем считать извращениями то, что не умещается в одно слово. Твоя соседка, Люда. Она любила Даню. Я видел эту любовь в ее глазах, когда она вылетела из моего дома вслед за Шаталовой. Я видел любовь и в глазах Антонины. Другую, иную любовь. Более эгоистичную, более требовательную. Но узнай она, что ее муж может убить парнишку, то отступила бы, пожертвовала своим счастьем быть с Даней ради его спасения, я уверен. Так почему, Вика, одну любовь мы называем «учительским долгом», а другую – «совращением»?