Она очнулась спустя полтора часа, когда карандаш вдруг сломался в руках, ставя большую темно-серую точку. Вряд ли удалось бы получить сколько-нибудь внятный ответ, о чем Валерия думала до того. Ей все еще чудились смутные образы, прекрасные и странные. Пролетающие в небе птицы, отражения в водной глади, какие-то пустынные, заброшенные места. Как в клипе какой-нибудь инди-группы, где визуальная красота видео превалирует над содержанием и совершенно не связана с текстом и музыкой. Но одно Лера могла сказать точно: ей было хорошо. Она парила, плыла, отдавалась бесконечному потоку сознания, лишенному самому понятию слова. Ее недооформленные мысли медленно перетекали одна в другую.

Такое Валерия испытывала лишь однажды, давным-давно. Длинный сон, в котором она гуляла по огромному саду, белому от цветущих яблонь. Сон без начала и логического завершения, сон-впечатление, сон-ощущение. Он настолько поразил Леру, что она несколько дней ходила растерянная, не знающая, как вернуть себе то чувство тепла и уюта. Тогда так не хотелось просыпаться…

Целую неделю женщина не решалась снова взять инструкцию в руки, но мысли ее вновь и вновь возвращались к знакам. Вечерами, этими длинными светлыми вечерами, все не становящимися ночью, когда Слава засыпал, она садилась на кухне рядом с телефоном. Вертела в руках визитку Сандерса, пока картон по краям не измялся окончательно. И лишь на шестой вечер решилась позвонить. Художник ответил незамедлительно, уже после третьего гудка:

– Да, Валерия, я вас слушаю.

Лера удивилась. Она-то своего номера не давала. Но вместо того, чтобы расспрашивать, как Лех так ловко определил, кто ему звонит, произнесла:

– Каковы варианты? Что произойдет, если я не послушаюсь совета вашей сестры?

– Ноябрь. Максимум декабрь, – это было сродни телепатии. Валерия точно знала, что имеет в виду художник, а он спокойно продолжал сыпать рубленными фразами, не обращая внимания на тишину в трубке. – Больница. Искусственная вентиляция легких еще отсрочит исход на пару месяцев. Он еще здесь, с нами. Все реже и реже, но он все понимает.

– А знаки? Они не могут… как-то исправить…?

– Это не шизофрения, не психоз. Дело не в дисбалансе гормонов или каких-то иных веществ. Уже не в них. Часть клеток просто перестала работать. Их нельзя перепрограммировать.

Голос Сандерса казался Лере каким-то механическим, словно он уже в сотый раз повторяет ей одно и то же. Может, так оно и было? Может, в своих так называемых «выпадениях», художник проигрывал их сегодняшний диалог не один десяток раз? Так или иначе, она обязана была спросить:

– Тогда что они сделают?

– Откроют врата на ту сторону.

– Слава умрет? – едва смогла выдавить Лера. – То есть… да, конечно, он умрет в любом случае. Я понимаю, но… ему будет очень больно?

– Нет, – без пауз.

– Я все еще не понимаю, как это произойдет.

– Тихо. Молча. Без вспышек и агонии.

– Что он увидит? Прошлое, или что-то абстрактное? Он увидит… меня? – Последний вопрос сам сорвался с языка прежде, чем женщина поняла, насколько это эгоистично с ее стороны – спрашивать подобное. Но спустя несколько тяжких мгновений услышала:

– Обязательно. Он ведь любит вас.

Летние вечера приносят облегчение. Приносят прохладу и даруют глазам, утомленным ярким светом и красками, подобие отдыха. Но полностью прогнать отдающую потом и пылью липкую духоту они не в силах. Воздух сгущается, давит со всех сторон. И даже золото заката кажется подернутым пленкой блеклости.

Летние тучи не подползают подобно замаскировавшимся в снегу спецназовцам, а проносятся по небу стремительной кавалерией. С первой волной ветра в воздух взвивается мусор, от второй по телу пробегают мурашки. Чуть слышные раскаты грома грохотом приближающихся барабанов отдаются в костях. А потом высоко в небе раздается выстрел – молния, сигнализирующая о начале настоящего наступления. Первые капли дождя как разведчики, невидимы и одиноки. Но вслед за разведкой на землю обрушивается целая армия. Еще несколько минут в воздухе чувствуется отголосок пыли и пота, а потом он наполняется озоном и цветами. Будто кто-то распылил целую батарею освежителей.

Гроза продолжалась всю ночь. Лере хотелось распахнуть все окна в доме, впустить благодатную свежесть и влагу внутрь. Но она боялась, что гром может разбудить Доброслава. Последнее время он стал жутко чувствителен к резким звукам. Вздрагивал каждый раз, недоуменно и как-то болезненно оглядывался по сторонам, а потом начинал бормотать: «Не надо, не надо…» Валерия так и не узнала, о чем именно просил супруг, а расстраиваться еще больше ей не хотелось. Он пока узнавал ее. Не всегда, но чаще всего – да. И по-прежнему называл Лериком и милой женушкой. Вся агрессия, что проявилась в Славе после начала болезни, постепенно сошла на нет. Он стал мягким и кротким, как ласковый ребенок. Целыми днями мужчина проводил в спальне или гостиной. Читал или слушал музыку, собирал паззл. Руки его при этом мелко подрагивали, движения были заторможены и не точны, но тело пока слушалось выключающегося сектор за сектором мозга.

«Как тонущий корабль, пока не погаснет свет на последней палубе», – глядя на мужа с горечью думала Лера.

Разговор с Сандерсом дался ей нелегко. И после того, как художник отсоединился, она долго не могла положить трубку. Держала ее в руках, поглаживая бежевый пластик большим пальцем. Он выразился предельно ясно: у них нет ни единого шанса спастись в этой катастрофе. В тот вечер Лера впервые оставила Доброслава одного и ушла. Бродила по улицам, переставляла механически ноги, двигала туда-сюда глазами как марионетка. Солнце плавило асфальт и что-то переплавляло в ее душе. Слезы пришли потом. Уже у самого подъезда уставшая женщина обрушилась на скамью и проплакала по меньшей мере треть часа. По удивительному стечению обстоятельств никто за это время не пересек двор, никто не вышел из подъезда.

Она плакала о Славе. Не о его страданиях, но о той извращенной стороне природы, которая дает жизнь человеку, чтобы уничтожить его во цвете лет. Лера не вопрошала уже, почему именно ее муж, ее самый близкий и любимый человек должен мучиться. На этот вопрос не находилось ответа в течение восьми месяцев, так почему он должен найтись теперь? К тому же, нечто подсказывло, что этого ответа вовсе не существует. И дело не отсутствие мудреца, который мог бы дать его, а в самом вопросе. Наивном, пропитанном детской верой в справедливость, Деда Мороза и всесильных родителей.

Но больше Валерия плакала о себе. Вскоре ей больше не придется готовить для мужа, убирать за ним, водить в туалет, купать, делать упражнения для слабеющих тела и разума. Мир, сжавшийся до потребностей Славы, его маленьких успехов и неудач, мир, к которому Лера почти притерлась, в котором почти освоилась, исчезнет. И что останется? Об этом она даже думать боялась. Пыталась представить себя без Доброслава и не смогла. Ее не существовало без него. Вот уже двенадцать лет как Лера перестала быть собой, она стала двухголовым и четырехруким организмом «Слава-Лера». И теперь ей предстояла мучительная процедура разделения. Они так срослись, слиплись, переплелись между собой, что смерть не могла вырвать одного из них, не покалечив второго. Не располосовав его своими острыми когтями, не отрезав половину сердца и часть легкого, не оставив огромной раны.