И только однажды я видела, как поднялась на чердак Кэрол-Линн. Мне тогда было шестнадцать, а моя мать только недавно вернулась домой. Сначала она долго сидела в своей комнате, укладывая какие-то вещи в большую коробку, а потом отнесла ее на чердак с таким торжествующим видом, что никаких сомнений не оставалось – это не простое прощание с прошлым. Похоже, Кэрол-Линн считала, что, убрав на чердак свои старые вещи, она отменила прошлое, словно его не было вовсе. Я слышала, как она, отдуваясь и пыхтя, втаскивала громоздкую и тяжелую коробку по узкой чердачной лестнице, но помощь предлагать не стала. С тех пор прошло больше десятка лет, но за все эти годы я никогда – ни единого разочка! – не задумалась и даже не попыталась вообразить, что могло лежать в той коробке. И только сейчас я впервые подумала, что, быть может, напрасно не поинтересовалась, от чего Кэрол-Линн так спешила избавиться.

Впрочем, как раз эту ошибку я могла исправить.

Снова позабыв о Снежке, я шагнула к коробке и запустила в нее руку. Там, под журналами и расписанием «грейхаундовских» автобусов пятнадцатилетней давности, лежала толстая и довольно потрепанная тетрадь-ежедневник. На ее обложке потрескавшимися золотыми буквами было вытиснено только одно слово: «ДНЕВНИК». Дважды я отдергивала пальцы, не в силах решить, стоит ли взять тетрадь или лучше оставить все как есть, закрыть коробку и поскорее спуститься с чердака. Прошло довольно много времени, прежде чем я решилась. Достав дневник из коробки, я вернулась на прежнее место на уголке сундука, где было чуть светлее.

Да, я хорошо помнила свое разочарование и бессильный гнев, который я испытала, когда, вернувшись домой месяц назад, поняла, что Кэрол-Линн потеряла память и что теперь она никогда не вспомнит того, что случилось, и никогда не попросит у меня прощения. Ну а я, со своей стороны, никогда не узна́ю ее историю и не пойму, что во мне казалось родной матери столь отвратительным, что она предпочла удрать от меня на другой конец страны.

Бутси в свое время любила повторять, что ничто на свете не случается просто так. Вероятно, я не просто так пришла на чердак, не просто так увидела ее меховой жакет и наткнулась на дневник Кэрол-Линн. Сейчас мне казалось, что Бутси стоит рядом и ненавязчиво, мягко, как умела она одна, убеждает меня его прочесть.

Наконец я решилась и раскрыла тетрадь. На титульном листе красовалась мамина подпись, и я почувствовала, как у меня защемило сердце – ведь я никогда не видела ее почерка и не могла бы сказать, что она сделана ее рукой, если бы там не значилось: «Дневник Кэрол-Линн Уокер Мойс». И чуть ниже: «Начато в 17-й день рождения, 5 августа 1962 г., Индиэн Маунд, шт. Миссисипи».

А ведь я даже не помнила, что день рождения матери приходился на пятое августа. Точнее, я этого просто не знала, да и не особенно интересовалась. Мне это было просто ни к чему.

Я пересела на пол, оперлась спиной о сундук и начала читать.

* * *

Вернуться к реальности меня заставил громкий лай Снежка. Разминая затекшие ноги, я попыталась определить, сколько времени я провела на пыльном чердаке, и не смогла. Я то погружалась в чтение с головой, то глубоко задумывалась над историей моей матери и не замечала, как летят минуты и часы. И не удивительно – ведь то, о чем говорилось в дневнике, слишком тесно переплеталось с моей жизнью и с моей судьбой. Я как будто увидела собственное прошлое совершенно другим, не таким, каким я привыкла его считать, и увиденное поразило меня до глубины души.

Мое прошлое как будто переписали заново.

Да, я потеряла Кло и по-прежнему чувствовала сосущую пустоту внутри, но тяжелая дверь понемногу открывалась, и в щель уже проник первый лучик света.

Прижимая дневник к груди, я осторожно спустилась с чердака. Голова у меня слегка кружилась, поэтому свободной рукой я держалась за перила. Снежок куда-то убежал. Должно быть, подумала я, своим лаем он хотел мне напомнить, что нам обоим пора заморить червячка.

При мысли о еде в животе у меня заурчало, а рот наполнился слюной. Я ничего не ела уже много часов, и теперь голод давал о себе знать.

Оказавшись в прихожей, я шагнула в сторону кухни и вдруг остановилась. Сквозь распахнутую парадную дверь мне было хорошо видно, что на веранде стоят два чемодана, а Кэрол-Линн, одетая в вытертые добела старые джинсы и цветастую блузку, сидит на нижней ступеньке. Вид у нее был такой, словно она по-прежнему ждала своего Джимми Хинкля – ждала, что он, словно призрак, обреченный вечно совершать одно и то же действие, приедет и заберет ее отсюда в большой, прекрасный и сверкающий мир.

– Мама?.. – негромко окликнула я Кэрол-Линн, подходя к ней сзади. «Мамой» я звала ее только в раннем детстве. Это было так давно, что я успела об этом забыть, но мать написала об этом в дневнике, и я была ей за это благодарна. Потому что теперь я знала…

Она обернулась и посмотрела на меня снизу вверх.

– Что, дочка?

– Куда ты собралась, мама?

Она улыбнулась, но ее взгляд метнулся на дверь, на чемоданы и снова вернулся ко мне.

– Я не знаю.

– Побудь немного со мной, ладно? А я побуду с тобой, если ты не против.

– Я не против. Это будет… хорошо.

Я обняла мать за плечи, а она положила голову мне на плечо, и я впервые увидела в ее огненных волосах редкие седые нити. Я смотрела на них и вспоминала все, что́ только что прочитала. Похоже, и я, и моя мать сражались с одними и теми же демонами; мы терпели поражения, но снова и снова выходили на бой, потому что за нами стоял старый желтый дом и люди, которые веками жили под его крышей. Именно они давали нам доблесть и мужество раз за разом возвращаться в родные края, как возвращаются, перезимовав в теплых странах, перелетные птицы, ибо мы, неунывающие оптимистки, твердо верили: здесь мы обязательно получим шанс начать все сначала. А может, мы обе просто были слишком глупы, чтобы признать поражение.

Пустота под сердцем давала о себе знать каждый раз, когда я вспоминала о Кло или думала о том, как я жила раньше и кем стала теперь. У меня не было ни достойного прошлого, ни планов на будущее, но сейчас куда важнее для меня было настоящее. И даже не все настоящее, а только вот эта конкретная минута, в которой мы с матерью сидели на крыльце нашего дома и смотрели, как тени облаков бегут по нашей земле, по ветвям кипарисов и по желтым стенам усадьбы. Должно быть, такие же тени сгущались и в голове Кэрол-Линн, но теперь это не имело значения.

– Как же давно мы здесь не были, Вив!

Мои глаза защипало от подступивших слез, но я ответила почти нормальным голосом:

– Да, мама. Но мы вернулись.

Боль, которую она когда-то мне причинила, была слишком сильна, чтобы ее могли зачеркнуть прочитанные мною страницы дневника, и все же это было начало. Я верила в это. Мы действительно вернулись – обе. И для нас этого было достаточно.

Я дышала глубоко и ровно, ощущая лимонно-вербеновый запах ее кожи, и снова превращалась в восьмилетнюю девочку. Вот мы уже лежим на вершине индейского кургана, считаем звезды и слушаем песнь кипарисов.