Если Грант, или женщина, или они оба войдут в комнату и прокрадутся к открытому проходу в задней стене шкафа, Рой сможет выглянуть из укрытия и попытается выстрелить им в спину. Если и не убьет их, то хотя бы ранит.

Попытайся они заглянуть в узкое пространство за стеной шкафа, он все равно выстрелит в них первым.

Персик – в себя, зелень – наружу.

Он чутко прислушался, держа пистолет в правой руке. Ствол был направлен в потолок.

Рой услышал осторожные шаги по бетонной лестнице. Кто-то поднялся к самому ее верху.

* * *

Спенсер еще был внизу. Он бы хотел, чтобы Элли дала ему возможность подняться первым.

Она же остановилась, когда до верха оставались три ступеньки, и прислушивалась, наверное, целую минуту, потом начала снова подниматься. Она постояла тихо, и ее силуэт был видел в ореоле желтоватого света, падавшего из верхней комнаты. Но ее также подсвечивал синий свет из нижнего помещения. Ее фигура напоминала странные изображения художников-модернистов.

Рокки больше не интересовался комнатой наверху. Собака отошла от Спенсера и стояла у серой двери.

Элли переступила порог и остановилась прямо в верхней комнатке. Она прислушивалась, поворачивая голову вправо и влево.

В подвале Спенсер снова посмотрел на Рокки. Тот поднял одно ухо вверх, наклонил голову и весь дрожал. Рокки заглядывал в проход, ведущий в катакомбы и в самое сердце ужаса.

Спенсер сказал, обращаясь к Элли:

– Кажется, у нашего лохматика снова сильный приступ страха. – Элли глянула вниз. Рокки заскулил. – Теперь он стоит у следующей двери и, наверное, сделает лужу, если я отвернусь.

– Кажется, здесь все в порядке, – сказала Элли и спустилась вниз.

– Его просто пугают призраки этого места, – сказал Спенсер. – Мой лохматый дружок всегда пугается новых мест. Но на этот раз у него для этого есть чертовски веские причины.

Он поставил пистолет на предохранитель и снова сунул его за пояс.

– Трусит не только Рокки, – добавила Элли, вешая «узи» на плечо. – Давайте наконец доведем все до конца.

Спенсер снова переступил порог – это был переход в потусторонний мир. С каждым шагом вперед он все дальше пятился назад в прошлое.

* * *

Они оставили автобус там, где им посоветовал человек, с которым Гарри говорил по телефону. Дариус, Бонни и Мартин пошли вместе с Гарри, Джессикой и девочками через соседний парк по направлению к пляжу, расположенному в полутора сотнях ярдов отсюда.

В кругах света от фонарей никого не было видно, но из темноты доносились странные взрывы смеха. Гарри слышались голоса, непонятные отрывки разговоров. Они неслись со всех сторон и даже перекрывали шум и плеск волн. Послышался женский голос, не совсем трезвый, он все время повторял:

– Ну, малыш, ты настоящий котяра. Нет, ты просто настоящий кот, клянусь тебе!

Темноту ночи пронзил резкий высокий мужской смех. Он раздался чуть в отдалении от невидимой женщины. В другой стороне другой мужчина, судя по голосу, старик, рыдал от горя. Еще один невидимый мужчина с чистым юным голосом повторил три слова, как будто читал мантру:

– Глаза в языках, глаза в языках, глаза в языках...

Гарри начало казаться, что он ведет свою семью сквозь сумасшедший дом, разместившийся на свежем воздухе. Это был настоящий Бедлам, но без крыши – над головой были только кроны пальм и ночное небо.

Бездомные, безработные алкоголики и сумасшедшие жили здесь в разросшихся кустах. Они прятались там в больших картонных коробках, в которые для тепла набивали газеты и старые одеяла, подобранные на помойке. При солнечном свете эта толпа бродяжек расползалась по закоулкам, и день был наполнен загоревшими любителями серфинга и подростками, которые катались на роликах по асфальтовым дорожкам. Настоящие жильцы этих пляжей, вылезая на свет Божий, проверяли содержание мусорных бачков, попрошайничали и отправлялись по делам, известным им одним. Ночью парк снова принадлежал только им – зеленые поляны, скамейки и площадки для игры в мяч были удивительно опасными местами. В темноте отчаявшиеся души выползали из укрытий, готовые напасть на любого, кто попадется под руку. Они с большой охотой нападали на беспечных отдыхающих, которые считали, что парк – достояние общественности в любое время суток.

Конечно, это было не место для женщин и девочек. Даже вооруженные люди чувствовали себя здесь неуютно, но дорога через парк была самой короткой, ведущей к старому пирсу. На лестнице у пирса их должен был встретить какой-то человек, который поведет их отсюда в новую жизнь. Они двигались к ней вслепую.

Они думали, что им придется ждать. Но из темноты у лестницы навстречу им вышел мужчина.

Несмотря на то, что рядом не было ни одного фонаря и огни города освещали только линию берега, Гарри узнал человека, который пришел за ним. Это был тот самый мужчина с азиатской внешностью в свитере с оленем, заговоривший с ним в мужском туалете кинотеатра в Вествуде несколько часов назад.

– Фазаны и драконы, – сказал тот человек, как будто он не был уверен, что Гарри сможет запомнить азиата.

– Да, я вас знаю, – ответил ему Гарри.

– Вам говорили, чтобы вы пришли одни, – недовольно заметил мужчина, но сказал это не очень сердито.

– Мы хотели попрощаться, – объяснил ему Дариус. – И мы не знали... Мы хотели знать... как мы сможем связаться с ними там, куда они отправляются.

– Вы не сможете этого сделать, – сказал мужчина с оленем. – Вам будет тяжело с этим смириться, но вы, наверное, никогда больше не увидите их.

В автобусе, еще до того, как Гарри позвонил, и потом, пока они брели по парку, они уже допускали, что, вероятно, им придется расстаться навсегда. Но, услышав это сейчас, какое-то мгновение никто не мог вымолвить ни слова. Они просто смотрели друг на друга, словно парализованные.

Человек в свитере с оленем отошел от них на несколько шагов, чтобы они могли попрощаться, но заметил им:

– У нас очень мало времени.

Хотя Гарри потерял свой дом, счета в банке, работу и вообще все, кроме одежды, которая была сейчас на нем, все эти потери представлялись теперь не самыми страшными.

Из своего горького опыта Гарри вынес, что права на собственность составляют основу всех прав человека и его гражданских прав. Но его переживания по поводу того, что у него украли все, чем он владел, нельзя было сравнить с одной десятой, да что там – одной сотой страданий, которые приходилось пережить, теряя любимых, родных людей. Для него было ударом кража дома и всех сбережений, но эта последняя потеря оказалась подобна внутренней ране, как будто у него вырезали кусок сердца. Эту боль почти невозможно было вынести.

Они попрощались и сказали друг другу совсем немного слов – никакие слова не выразили бы их боль.